Письма шестидесятилетнего жизнелюбца - Мигель Делибес

Всецело твой

Э.С.

Любимая!

Согласен. Согласен со всем, дорогая. Я тоже думаю, что наша первая встреча не должна проходить в Севилье. Предпочтительней нейтральная территория. Я не привык оглядываться на злые языки, но, как и ты, не люблю сплетен да пересудов. Самым подходящим местом был бы, наверное, Мадрид. В этом огромном городе растворяешься среди четырех миллионов жителей, как капля в море, остаешься незамеченным, вот в чем его преимущество, хотя, с другой стороны (для нас это, правда, неважно), становится жутковато от такой обезличенности, от всеобщего равнодушия и одиночества в толпе. Значит, в принципе мы договорились, но давай уточним дату. Как тебе, например, 10 сентября? Я называю 10 для ровного счета, а так мне безразлично, хоть 9, хоть 11. Мадрид красив в эту осеннюю пору, и, пообедав вместе, мы могли бы пойти погулять куда-нибудь в парк, в Ретиро или в Каса-дель-Кампо.

Наш план немного портит твое намерение взять с собой сына. Я понимаю еще, если ты не умеешь водить машину, но отчего тогда не воспользоваться самолетом, таким действенным и опрятным средством передвижения? Сам я, правда, летал редко – из-за клаустрофобии. Помню, возвращаясь как-то из Рима с группой журналистов, я, когда закрылась дверь, почувствовал, что задыхаюсь, и подумал: «Мне может стать плохо, а тут даже негде прилечь и нет врача, который мог бы за мной присмотреть». И конечно, мне в конце концов стало плохо. Хорошо еще, что полет был недолгим и все обошлось, хотя и не без некоторого конфуза.

Если с тобой происходит нечто подобное, ты можешь поехать поездом. В Андалусии есть удобные поезда, которые теперь, при нынешнем электричестве, добираются очень скоро. Сколько может занять дорога – шесть, восемь часов? Я люблю поезда, особенно пригородные и смешанные, товарно-пассажирские, которые плетутся не спеша, останавливаясь на каждой станции. В вагонном купе создается всегда атмосфера общения, какую редко встретишь в другом месте. Несколько месяцев назад, возвращаясь из поездки в Мадрид, я попал в одно купе со старым железнодорожником, с пареньком, ехавшим жениться в Овьедо, и с очень раскрепощенной и языкастой девицей, решившей выбить из головы у паренька мысль о женитьбе. Одним словом, она заявила ему, что этой самой ночью ляжет с ним (прости, дорогая, за грубое выражение) безо всякого благословения, если он откажется от свадьбы. Парень не смутился, возражал ей толково, и в конце концов оба они потребовали, чтобы и мы с железнодорожником высказали свои точки зрения. Железнодорожник оказался женатым и сам тому не радовался, а я – холост, тоже к своему сожалению. Таким образом подтвердилось то, о чем и говорил парень, то есть что человек, выбравший какой-то путь в жизни и отказавшийся от других, обманывая себя, начинает воображать, что нашел бы на любом из неизбранных путей то, чего ему не хватает в своей жизни.

Но мы говорили о твоем приезде в Мадрид. Так на самолете или на поезде? И почему с сыном? Пойми же, Росио, его присутствие при первой нашей встрече станет помехой: мы будем связаны, скованы, зависимы от него. Не скрою от тебя, я всегда мечтал о встрече «с глазу на глаз», видел нас наедине в этой перенаселенной пустыне Мадрида. Не будем обманываться, присутствие твоего сына все меняет, появляется человек, требующий забот, внимания, человек, которому нужно сообщать о каждом нашем шаге. Я не пытаюсь давить на тебя, а лишь хочу объяснить истинное положение вещей. Обдумай все хорошенько и дай мне скорее ответ. Какого мнения ты о предложенной дате – 10 сентября?

Ты меня просто сразила. Возможно ли, чтобы голуби тебе не понравились? Ты хочешь сказать, это блюдо, само совершенство, оказалось невкусным? Темное мясо и резкий привкус. Ты считаешь, это доводы? Что с того, что мясо темное, а вкус резок, если он при этом хорош? У зайца мясо тоже темное и не без привкуса, однако блюдо из него получается отменное. Ты выложила дно луком, как я тебе говорил? Тушила на маленьком огне? Мне трудно поверить, что голуби, если они были приготовлены в точности по моему рецепту, могли тебе не понравиться. Ты случайно не брезглива в еде, раз один цвет пищи вызывает у тебя предубеждение? Вот я точно брезглив, и достаточно мухи в супнице, чтобы я уже не мог есть ни супа, ни других блюд. Или другой пример. С покойной сестрой Элоиной мы постоянно ругались из-за ее манеры отщипывать виноградины с грозди, не отрывая веточек и оставляя на торчащих хвостиках капли мякоти. Дело здесь не только в отвращении, мне это было неприятно из чисто эстетических соображений. А у тебя нет подобных фобий и маний? Твое предубеждение против голубей из-за темного цвета мяса заставляет меня думать, что есть. Иначе, дорогая, пришлось бы признать, что в вопросах гастрономии ты понимаешь мало и не можешь быть судьей.

Жду новостей, ответа, саму тебя; не делай это ожидание слишком долгим.

Твой телом и душой

Э.С.

Дорогая моя!

Твое сегодняшнее письмо какое-то странное: отчужденное, холодное, чинное, словно написанное под чью-то диктовку. Я прочел его дважды и просто ошеломлен. Что-нибудь случилось? Уж не стал ли заправлять твоей перепиской сын, Федерико? Боюсь, что так, судя по твоей преувеличенной реакции на проблемы, которые того не стоят. Быть может, у Федерико вызывает неприязнь прогресс в наших отношениях и возможность появления у него, в более или менее скором времени, неродного отца? Но давай обратимся к фактам и допустим в принципе, что внешние обстоятельства против меня. Действительно, если Бернабе дель Мораль, директор, навязанный газете в сороковых годах, пришел в «Коррео» незаконно, то и я, которого он привел с собой, тоже попал в штат некоторым образом незаконно. Однако это рассуждение, на первый взгляд неопровержимое, перестает быть таковым, если принять во внимание, что я поступил так из благородного желания спасти положение, убежденный, что в тот момент единственным человеком, способным протянуть мостик и сгладить противоречия между дирекцией и компанией, был я. Удалось мне это или нет – другой вопрос. Бесспорно то, что я добился от Бернабе добровольной передачи мне больших полномочий и тем самым избавил компанию от последствий его профессиональной безграмотности, а заодно спас и газету. Господь свидетель, это ли не достойное оправдание?

Потому-то, когда со временем Бернабе был смещен, я, признаюсь тебе, решил, что настал мой звездный час, и не сомневался в моем утверждении в должности, которую фактически уже занимал в течение пятнадцати лет. Разумеется, были и другие кандидаты – вся редакция! – но, за исключением Бальдомеро Сервиньо, не желавшего бросать вторую работу в министерстве и всецело посвятить себя одной газете, никто из них, скажу без ложной скромности, и в подметки-то мне не годился. И оттого я так нервничал на протяжении нескольких недель и так был разочарован в конце концов решением Совета, назначившего новым директором «Коррео» дона Хуана Мануэля Лопеса Альдаму, мадридского денди, автора полудюжины посредственных романов и вдобавок племянника дона Хулио Видаля, давнишнего члена Совета. Нужны тебе еще объяснения, дорогая? Или, может, они нужны твоему сыну Федерико?

Я всегда был дисциплинирован и принял новое назначение, ничем не показав своего неудовольствия, так что только Бальдомеро Сервиньо, неизменно верный и преданный друг, заметил мое разочарование. И хочешь знать, почему меня обошли? Злые языки утверждали, что я неплохой работяга, довольно старательный исполнитель и трудолюбивый ремесленник, но мне не хватает умения владеть пером, представительности и организаторского таланта, тогда как настоящей причиной, тем, о чем не говорили, но чего мне не простили, было покровительство Бернабе дель Мораля. Так или иначе, я проглотил обиду, но с первого дня убедился, что неискушенность нового директора дона Хуана Мануэля (я всегда не доверял, дорогая, людям, которые для самоутверждения называют себя полным именем) не приведет нас ни к чему хорошему. И действительно, этот субъект, своевольный, но напрочь лишенный изворотливости, не имеющий представления о разных профессиональных хитростях и вообще человек в городе новый, все свои усилия направил в русло политической борьбы, что было совершенно бессмысленно и только свидетельствовало о его неопытности. Ему недостаточно казалось дозволенного и приспичило во что бы то ни стало добиваться новых вольностей, отвоевывать больше свобод. Какая несвоевременная задача! Ведь тогда уже начались уступки и давление на печать ослабло, зачем же нужно было насильно требовать больше того, что давали? Короче, сеньор Альдама, неспособный к настоящей литературной работе, занялся журналистикой бессодержательной, бесполезной и злонамеренной, грубой и недостойной, последствия которой не замедлили сказаться: дюжина арестов на издание, два сокращения нормы типографской бумаги и штраф в двадцать тысяч дуро. Сущая безделица! Однако по какой-то несчастной причине, которую я так и не могу понять, новый директор и его сторонники с самого начала пользовались поддержкой Совета.