Газета Завтра 286 (21 1999) - Газета Завтра Газета

Многое он знал и видел, много тайн хранило его сердце. Он помнил тот тихий зимний вечер — “жил тогда в Замоскворечье на Пятницкой улице, Кремль напротив”, когда в окно как будто ударили “ватным комом”. Это взрывная волна, уже ослабевшая, долетела из Кремля, где Каляев бросил бомбу в карету великого князя Сергея Александровича, губернатора Москвы.

Помнил себя и мальчиком-гимназистом, видевшим государя Николая II, когда тот проезжал в экипаже мимо, во время его посещения Москвы, когда праздновалось 300-летие Дома Романовых.

И плачущим подростком, близко принявшим к сердцу беду и боль своей страны, переживающей гибель русской армии генерала Самсонова в болотах Галиции.

Отец — поэт-самородок, дед — крестьянин Калужской губернии, владелец небольшой бакалейной лавки! Сам родился в Москве, в ее центре — в Зарядье. В той самой Москве, еще не перекроенной генеральным планом реконструкции. Где нет еще серых бездушных творений из бетона и стекла, наводящих уныние и тоску на человека, или всевозможных банков так называемых олигархов, а попросту говоря, паразитов, стирающих народное достояние в удивительном русском городе, поражавшем всех, кто хоть раз побывал в нем, своей сказочной красотой. Где есть благовест колокольного звона, но нет пустырей и скверов на месте снесенных храмов и церквей. Где на Соборе Василия Блаженного еще есть написанные древним мастером “цветочки в горшочках”, привидившееся блаженному Василию, и которые уничтожили деятели архитектуры буквально на наших глазах. Леонид Максимович помнил и Зарядье с его бесконечными торговыми рядами, заваленными всякой всячиной, родной и заморской снедью, прекрасно описанные в романе “Лето Господне” Иваном Шмелевым.

Хорошо помнил и трактиры, где, как на картинах Б.Кустодиева, под иконой с лампадкой, степенно отдуваясь, извозчики, лихачи пили чай, вспоминал, что в трактире купца Петра Сергеевича Кукуева был орган и довольно большой. Были органы и в других трактирах, потом они бесследно исчезли, как и сами трактиры, ставшие либо столовыми, либо кафе.

Жизнь предреволюционной Москвы, где все тесно переплетено, притерто друг другу в единую, неразрывную цепь, постоянную, и, казалось бы, вековечную, как запах душистого коровьего масла и горячих калачей к завтраку, запомнившиеся писателю на всю жизнь. Та жизнь предреволюционной России, о которой Иван Бунин сказал впоследствии, что наши дети не в состоянии будут даже представить себе, какая она была, Россия.

Современник И.Бунина и М.Горького, С.Есенина и В.Маяковского, А.Толстого и А.Куприна, он прекрасно помнил то время, когда сбрасывали с корабля современности А.Пушкина, а с ним и всю русскую культуру. Когда разгоралось в сердцах людей адово пламя всесокрушительной борьбы с великим прошлым, а главное — с Самодержавием и Православием. Шла борьба с той структурой мира, которая дала возможность существовать не только одной России, но и другим, замиренным ею народам, не один век.

Бывшая единая и неделимая Держава, оплеванная, оклеветанная, обезглавленная, брошенная в грязь революционных преобразований, конвульсировала на последнем издыхании. Не было ни одной святыни, которой бы ни коснулась кощунственная, святотатственная рука.

Такие понятия, как доблесть, честь, совесть, вера, правда, подлежали изъятию. Герой романа “Вор” Митька Векшин, исполнявший обязанности комиссара дивизии Красной Армии, за убитого в бою любимого коня отрубает руку пленному белому офицеру, поручику, заставив его при этом отдать ему честь.

Как и всякое великое произведение, роман “Вор” — многоплановое. Вслед за первым видимым планом — содержанием романа, выступает следующий пласт духовно-нравственного порядка. Дело в том, что честь являет собой внешнее выражение совести, гласа Божьего на земле, то есть честь имеет прямую связь с совестью, святостью и, наконец, с правдой, которую честь офицерская оберегает.

И когда отсекалась рука, “отдавшая честь”, то отсекалось целое мировоззрение, выраженное этим жестом, отсекалась эпоха, вся предшествующая культура с ее великими представителями, отсекались морально-этические и духовно-нравственные ценности, являющиеся стержневыми в образе жизни народа, в его укладе. Отсекался целый мир, выраженный этим жестом. Совершив этот страшный, кощунственный, глобальный по своему значению поступок, вполне, правда, в духе того времени (вспомним расправу Подтелкова с пленными офицерами-казаками в “Тихом Доне”), он, герой романа, преступил ту черту, за которой все дозволено, за пределами которой торжествовали иные силы, духи зла, с ложью, ненавистью, подлостью, террором, вседозволенностью и, наконец, гордыней — одним из главных грехов в Православии.

Леонов — тот писатель, чья гражданская совесть и мужество не позволили поставить подпись под изданием пресловуто-известного, цинично-кощунственного издания, прославляющего достижения, а на деле страдания и муки миллионов ни в чем не повинных мужиков, баб и детей, строящих светлое будущее на Беломоро-Балтийском канале.

Но были потом и бессонные ночи ожидания расплаты за неповиновение. Ослушаться рапповского вождя Л.Авербаха, шурина главы ОГПУ Г.Ягоды и не подписать книгу, где уже стояли подписи от Горького до Зощенко — значит подписать приговор себе.

Была и луна — огромная, страшная на черном, пустынном небосводе, казалось бы, предвещавшая начало крепостного пути на Голгофу, по которому восходили тогда миллионы россиян, вдруг оказавшихся “врагами народа”, и фонарик человека из ночной машины, осветивший номер дома в Переделкине и, писателя, идущего к нему, с приготовленным заранее узелком на заклание. Машина уехала за другой очередной жертвой. Обошлось. На этот раз. Спас случай. Реплика, брошенная на встрече писателей с государственными деятелями самому “отцу народов” о наказании. “Накажите, накажите меня, Иосиф Виссарионович, но сделайте это сами, другим не поручайте”, и взгляд вождя, долгий, пристальный, немигающий взгляд в упор “зрачок во весь глаз”, сорок секунд, и он вынес этот взгляд, не отвел глаза, и был спасен.

Леониду Максимовичу и потом приходилось встречаться “с самим” в разных ситуациях. “Сталин напугал Россию еще лет на триста вперед”, — говорил он, но при этом никогда не мазал его одной черной краской, говоря, что это фигура трагическая, поистине шекспировского масштаба. И тем не менее отказался принимать участие в создании сценария фильма “Иван Грозный”. Сапоги вождю лизали другие, те, которые потом навешали на него всех собак за свои подлости и преступления.

Мало кто знает, что Леонид Максимович мечтал стать художником и поступал во ВХУТЕМАС. Только что вернулся с гражданской, в пропавшей порохом шинели и альбомом в руке. Позади Крым, взятие Перекопа. Не поступил. В.Фаворскому, он тогда был ректором высших художественных мастерских, так и не простил этого. Зато стал писателем — и каким!

Кто же близко знаком с Леонидом Максимовичем, знает прекрасные фотографии, сделанные писателем, и понимает, что ничто в жизни даром не проходит, не исчезает бесследно. Фотографии тому свидетели. Главное действующее лицо — Татьяна Михайловна Сабашникова — жена писателя и дочь известного издателя пореволюционной России.

Порой кажется, что жизнь наша складывается по каким-то совершенно нам неподвластным законам. Потом же выясняется, что это не совсем так, и что в цепи случайностей есть своя закономерность, что не все так просто.

Для меня событием огромной важности была встреча с Леонидом Максимовичем, который случайно обратил внимание на мои работы. Произошло знакомство, переросшее в дружбу.

Но жизненные хитросплетения могут быть просто уникально-удивительными и, как оказывается, бывают не только в романах Достоевского, а и в жизни. Татьяна Михайловна родилась и провела свое детство в имении своих родителей Сабашниковых в деревне Костине под Петушками. А это недалеко от того места, где проживаем мы летом, всей семьей. Дом в деревне Чуприянове мы приобрели у Анны Константиновны Борисовой, уроженки этих мест, которая в детстве своем была нянькой у двух девочек Сабашниковых, стало быть, и Татьтяны Михайловны.

Много лет протекло с тех пор, много утекло воды. Нет Анны Константиновны, Татьяны Михайловны, да и самого Леонида Максимовича, как и тех еловых аллей парка, которые вспоминала Татьяна Михайловна, и роскошного пруда у дома ее родителей.

Теперь там мерзость запустения. От дома остался один огрызок, рядом деревообрабатывающий цех, какие-то подсобки, и вместо пруда до недавнего времени грязный водоем. От былой красоты и следа не осталось. Сколько таких мест в России, пораженных язвой безобразия. А красота, вещь не простая, она духовного порядка, ее уход из жизни предваряет наше душевное опустошение и затем духовный распад. Наша теперешняя жизнь свидетель тому.