Летний дождь - Вера Кудрявцева

— А здесь отрегулируем зажигание, — закончил Юрий осмотр очередной машины.

— Теперь отрегулируем! — оптимистически сверкнул очками инженер.

Увлекся работой Юрий, не заметил, как день пролетел. Устал с непривычки: ломило спину, пальцы разбухли, казалось. А еще больше устала душа: столько вспомнилось под небушком этого старого, пропахшего потом машин двора. Вон там, в его укромном уголке, разыскала однажды Юрия разгневанная Шура:

— Юрка! Так и знала! Ты с ума сошел? Завтра экзамен по русскому, а ты! Имей в виду — я тебе шпаргалить не дам! — И она, прикрыв голову сорванным тут же листком лопуха и устроившись на пружинящем, горячем, как железная печка, сиденье старой сенокосилки, начала читать ему вслух учебник по русскому языку — сдавали за восьмой класс. Он тогда собирал из всего бросового, можно сказать, из металлолома, свою первую настоящую машину — маленький грузовичок. Работа спорилась, и Шура ему ни капельки не мешала. Наоборот, сколько он помнил себя, тихая радость, умиротворение, покой охватывали его неизменно, если рядом с ним находилась Шура. Вот и тогда… Грелись безмятежно на июньском солнце молодые лопухи… Повизгивала пила в столярке: готовясь к сенокосу, наращивали там борта машин. Стрекотали в траве за забором кузнечики. И откуда-то, словно из глубины высокого летнего неба, доносился уставший голос Шуры: «Наречие — это неизменяемая часть речи, которая…»

И он, забывшийся за любимой работой, отрешенно ловил голос, не узнавая слов.

«Юрка! Опять не слушаешь! Я же вижу!» — «Да слышу, слышу, читай, читай!» — откликался он миролюбиво. «Читай, читай — нашел няньку», — ворчала она и краснела густо, смущаясь его откровенно счастливых синих, как вот это небушко, глаз…

Здесь же, в этом же дворе, пережил Юрий и свое первое настоящее горе.

Засиделся как-то летом допоздна: самостоятельно, без чьей-либо помощи пытался старую полуторку отремонтировать. И когда уже совсем стемнело, въехала вдруг во двор брезентушка отца. Только хотел он кинуться к отцу, как услышал тихий девичий смех. Из машины вышла учетчица. Юрий узнал ее сразу.

— Валя! Подожди! — это был голос отца.

Девушка повернулась на голос и вдруг обняла отца.

И отец, его отец (Юре показалось тогда, что все это во сне), отец тоже обнял ее, и они стояли так долго-долго.

Всю ночь проплакал он тогда на сеновале, зло нашептывая: «Предатель! Изменщик! Ненавижу!»

— Ох, и эксплуататор все же я! — воскликнул инженер-очкарик. — Совсем, гляжу, замаял гостя!

Возвращались в село вместе. Очкарик что-то говорил, объяснял Юрию, но он плохо слушал: шел и словно нес в себе давно забытое чувство радости от хорошо прожитого дня, от того, что так пригодился он тут! Может, может он еще потрудиться другим на зависть, себе в утеху…

— Хорошо, значит, отдыхаешь? — встретил его улыбкой отец. — До мозолей на руках? А в Воронино ведь хотел?

— Успею. Сергей, инженер ваш, просил на АИСТ заглянуть, что-то у него там не ладится…

— Ему только поддайся, Сергею нашему, — засмеялся Петр Иванович.

— Мне мои мальчишки все уши прожужжали: твой брат только посмотрит на машину и все про нее знает! — улыбалась Юрию Лена. — Ну, мужики, руки мыть и ужинать! — и подставила тазик отцу.

— Да я, Ленок, однако, начну вставать помаленьку.

Переглянулись тревожно мать с дочерью, а Юрий подошел к отцу, и отец, опершись о его плечо, встал.

В Воронино Юрий пошел только через несколько дней.

Вышел за село и невольно залюбовался: дорога вела его по пригорку, а внизу отдыхала в зелени речка, словно и не торопилась отсюда никуда, словно пряталась в зарослях тальников от мальчишек, которые, казалось, так и не уходят с поляны берега — все играют день и ночь в шаровки. Поглядел на них Юрий, позавидовал — дальше пошел.

По Дону гуляет, по Дону гуляет,По Дону гуляет казак молодой! —

послышалось вдруг разудалое пение, и из-за речного поворота, из-за кустов ивняка выбрел и сам этот «молодой казак». Шел он посреди речки прямо в одежде, высоко поднимая ноги, и орал вовсю, повторяя одни и те же строчки.

— Эй, друг, ты что, другого места не нашел для прогулок? — крикнул Юрий, смеясь.

— Где хочу, там и гуляю, понял? — миролюбиво откликнулся «казак» и побрел по реке дальше:

— По Дону гуляет…

— Васька! Васенька! Иди, сынок, за им! — заметалась по берегу женщина с распаренными от стирки руками и в фартуке. — Там, дале, глыбко! Опять утонет!

— Как же, утонет! — откликнулся мальчишка, прицеливаясь шаровкой. — Нашла дурака!

— Так-то матери отвечаешь? Неслух!

И женщина, всхлипывая, заторопилась берегом следом за мужем. Вода то доходила ему до колен, то поднималась до пояса. Юрий решил помочь женщине: разулся, закатал до колен штанины.

— Вот и прибралась! Вот и постиралась! — причитала она. — Ну, нисколь по субботам одного нельзя нигде оставить. Как суббота — так наберется! Зотик! Зотик, вернись! Ой, а я вас спомнила! Вас не Юрой звать? Ой, а меня вы не узнаете? Мы из школы все вместе ходили: я до Выселок, а вы с Шурой до Воронино, спомнили? Зина я, Горбунова была, на класс ниже вас с Шурой шла.

И она неожиданно расхохоталась по-девчоночьи весело:

— Ой, извините, спомнила, как вы, бывало, нас с Шурой через ручей переносили, в логу, по очереди. А посреди воды-то и остановитесь. Боязно было… Мы с Шурой, как сойдемся, все про Это споминаем…

Зотик, увидев, как оживленно беседует его жена с незнакомым молодым мужиком городского обличья, потоптался посреди речки, потоптался и, пошатываясь, заторопился к берегу.

— Здрасте! — сказал он жизнерадостно Юрию и, кивнув на жену, снисходительно объяснил: — Футок не понимает! Пофу… пошутил я!

Юрий посмеялся, стал обуваться.

— Хто это? — округлив глаза, строго спросил жену Зотик.

— Кто-то! — подмигнув Юрию, с вызовом ответила она. — Смешишь людей! Позоришь! — И опять к Юрию, со вздохом: — Господи! Давно ли это и было-то?

— Шшто было? — прошипел муж.

— Что-то! — вприщур посмотрела она на мужа и пошла торопливо к селу, всем своим видом говоря, как ей стыдно за него, непутевого, и как она помнит то, что было еще, кажется, совсем недавно.

— Пофу… пошутить нельзя, — хмельно улыбнулся Юрию Зотик и стал выливать воду из сапог.

Вот он и ложок тот, что веснами заполнялся водой. Замедлил Юрий шаг, а потом бегом на крутой его берег. Остановился — не для того, чтобы отдышаться, — захлестнула его мысль: здесь, здесь Шура, не уехала. «Как сойдемся мы с Шурой, все про это споминаем!»— звучал в его душе голос Зины. На мгновение он вдруг ощутил себя тем шестнадцатилетним мальчишкой, по очереди переносящим девчонок через ручей. Вспомнил даже, что маленькая худенькая Зина казалась ему тяжелой. А крупная, рослая не по возрасту Шура — невесомой. Держал и держал бы ее над ручьем, испытывая непреодолимое желание прижаться лицом к ее смуглой, румяной от весенней свежести щеке. Все бы отдал, чтобы вернуть то время. «А Санька?»— полоснуло по сердцу. Санька, Санька, как ты будешь жить, мой Санька? Как того мужика — Аорист? Прости меня, Санька! Сын показался Юрию Отсюда таким одиноким, таким заброшенным, таким обиженным, что вмиг на свет не захотелось смотреть. «Ничего, Санька, ничего, сын! — взял он себя в руки, — Мы, брат, с тобой не по-банному крытые! Не по-банному, сын!..»

И сразу будто рванулся вперед. Зашагали шире, увереннее его длинные ноги, заработали вольнее руки. Он подставил лицо встречному ветерку, и душа словно нехотя, но освобождалась от всего недодуманного, недорешенного.

Постепенно Юрия отпустило. И надежда на предстоящую встречу с Шурой горячим нетерпением торкалась в сердце.

Он шел и вдыхал вкусный воздух летнего утра, чутко различая в этом воздухе все растворенные в нем запахи. Ни с чем не сравнимо дышит влажная летняя земля; щедро приправляет это дыхание молодой сосновый лесок; горьковато-терпким вином потягивает от осиновой рощицы; холодком тает во рту ландышевый аромат; кружит голову мята… Вот сейчас, вот сейчас… Кончится этот, сколько помнит Юрий, всегда молодой сосняк, и…

Юрий встал как вкопанный. Даже оглох будто на миг: когда-то красивая, сплошь под тесом улица, далеко убегавшая вдоль берега речки, исчезла. Будто прошел пожар. Не было его деревни Воронино. Только от огородов, кое от каких построек остались следы. Полусгнившие ребра срубов, ямы подполов, заросшие диким малинником. И столбы, столбы… Сохранилось всего несколько домишек. Издали увидел свой заросший крапивой да репейником двор. Подошел ближе, огляделся. Изба напротив печально привечала его цветущими на покосившихся подоконниках геранями.

Из темной калитки вышла сухая, но стройная старуха, лет, наверно, восьмидесяти. Юрий шагнул ей навстречу: