Скверное время - Габриэль Маркес

— Я не это имел в виду, — проговорил сеньор Бенхамин, переходя на свободное дыхание, — а анонимки.

— А-а, — протянул зубной врач. — Так и тебя они интересуют?

— Они — признак социального распада, — сказал сеньор Бенхамин.

Он снова вставил в рот зубной протез и начал медленно и старательно надевать пиджак.

— Они — признак того, что все тайное рано или поздно становится явным, — безразлично изрек дантист. Посмотрев через окно на потемневшее небо, предложил: — Если хочешь, пережди у меня, пока не пройдет дождь.

Сеньор Бенхамин повесил зонт на локоть.

— Лавка осталась без присмотра, — сказал он, тоже поглядывая на аспидную тучу, несущую в своем чреве дождь. И, помахав на прощание шляпой, вышел.

— И выбрось из головы эти мысли, Аурелио, — сказал он с порога. — Никто не думает о тебе как о трусе: ты вытащил зуб алькальду.

— Тогда, — сказал врач, — подожди минутку.

Он подошел и дал сеньору Бенхамину сложенный вдвое листок бумаги:

— Прочти и передай другому.

Сеньору Бенхамину не нужно было разворачивать листок, чтобы догадаться, что там написано. Он посмотрел на врача, от удивления раскрыв рот:

— Опять?

Дантист утвердительно кивнул головой и не отходил от двери, пока сеньор Бенхамин не ушел.

В двенадцать жена позвала врача обедать. Столовая была обставлена просто и бедно; у мебели был такой вид, словно она и на свет появилась уже старой. За столом сидела их двадцатилетняя дочь Анхела и штопала чулки. На перилах лестницы, ведущей во двор, стояли красные глиняные горшки с лекарственными растениями.

— Бедняга Бенхаминсито, [15] — сказал врач, садясь на свое место за круглым столом, — ужасно озабочен анонимками.

— Все сейчас озабочены анонимками.

— Семейство Тобаров уже собирается уезжать из городка, — вмешалась в разговор Анхела.

Мать стала наливать в тарелки суп.

— Они все распродают, — сказала она.

Втягивая носом жаркий аромат супа, дантист был сейчас далек от тревог и забот своей жены.

— Вернутся, — сказал он. — У бесстыдников память короткая.

Дуя на ложку, он ждал, что скажет по этому поводу его дочь — девица с не очень приветливым, как и у него самого, лицом, но с удивительно живым и любознательным взглядом. Однако ожидание отца оказалось напрасным: она заговорила о цирке. Сказала: там один мужчина распиливает пилой свою жену пополам, другой сует голову льву в пасть, какой-то карлик распевает песни, а акробат крутит тройное сальто-мортале над остриями ножей. Врач слушал ее и молчал, а когда дочь закончила свой рассказ, пообещал, что если не будет дождя, то сегодня вечером все они пойдут в цирк.

В спальне, вешая гамак на время сиесты, он понял, что его обещание сходить в цирк настроения жены не изменило: она, если вдруг и на них появится анонимка, уедет из города.

Врач выслушал жену без удивления.

— Вот это была бы потеха, — сказал он. — Пулями выгнать нас не смогли, а вот приклеенной на дверь бумажкой — выгнали.

Он снял туфли, забрался в гамак прямо в носках и, стараясь ее успокоить, сказал:

— Да ты не беспокойся: нам не приклеят, — это исключено.

— Нет на них креста, — сказала жена.

— Как знать, — ответил врач, — они ведь соображают: со мной шутки плохи.

С бесконечно усталым видом женщина вытянулась на постели:

— Знать бы, кто их клеит.

— Тот, кто клеит, знает, — ответил дантист.

Бывало, алькальд целыми днями обходился без еды: просто забывал поесть. Его деятельность тоже не подчинялась никаким правилам: на смену лихорадочной активности приходило время праздности и скуки; тогда он слонялся по городку без какой-либо определенной цели или же, теряя напрочь ощущение времени, запирался в своем бронированном кабинете. Всегда один, всегда держа нос по ветру, без особых симпатий и пристрастий, он и не пытался как-либо упорядочить свою жизнь. И только когда голод становился нестерпимым, он, независимо от времени, появлялся в гостинице и съедал все, что ни подавали.

В тот день он обедал вместе с судьей Аркадио. Все послеобеденное время, пока не оформили продажу земель, они пробыли вместе. Эксперты выполнили свой долг. Временно назначенный поверенный выполнил все, что было положено, за два часа. Вскоре, в начале пятого, они входили в бильярдную, — вид у них был усталый, словно они вернулись из тяжелейшей экспедиции в будущее.

— Итак, дело с концом, — сказал алькальд, отряхивая руки.

Судья Аркадио оставил его слова без внимания. Заметив, как тот на ощупь ищет у стойки скамейку, алькальд протянул ему анальгетик.

— Стакан воды, — велел дону Роке алькальд.

— Холодного пива, — внес коррективы судья Аркадио, опустив лоб на стойку.

— Одно пиво, — поправился алькальд, выкладывая деньги на стойку. — Он его заработал, вкалывал, как настоящий мужчина.

Выпив пиво, судья Аркадио стал растирать пальцами кожу под волосами на голове. Все ждали, когда мимо пройдет цирк, в бильярдной царило праздничное настроение.

Со своего места алькальд видел все, что происходило на улице. Под оглушительные звуки духовых и треск ударных на карликовом слоне с ушами, как листья маланги[16], выехала сначала девушка в серебристом платье. За ней прошли клоуны и акробаты. Небо полностью очистилось, — предзакатное солнце стало прогревать воздух умытого дождем вечера. Когда музыка смолкла — чтобы человек на ходулях мог огласить программу, — весь городок, казалось, воспарил над землей в молчаливом восторге перед чудом.

Наблюдая за цирковым шествием из своей комнаты, падре Анхель покачивал в такт музыке головой. Светлое ощущение праздника, словно вернувшееся к нему из детства, не покидало его и за ужином, и потом — когда он уже перестал наблюдать за входящими в кино и снова очутился в спальне наедине с собой. Помолившись, он опустился в плетеную качалку и долго просидел, перебирая невеселые мысли, не заметив, как пробило девять, как умолк громкоговоритель кино и его сменило монотонное кваканье одинокой лягушки. Поднявшись, падре подошел к рабочему столу и стал писать обращение к алькальду.

Заняв в цирке по настоянию владельца одно из почетных мест, алькальд посмотрел начальные номера представления: акробатов на трапециях и клоунов. Затем, затянутая в черный бархат и с повязкой на глазах, появилась Кассандра, — она вызвалась угадывать мысли зрителей. Алькальд поспешил ретироваться. Как обычно, он обошел городок и в десять пришел в полицейские казармы. Здесь его ждало написанное на куске ватмана отчетливым почерком обращение падре Анхеля. Официальный тон обращения встревожил алькальда.

Падре Анхель уже разделся, когда алькальд постучал в дверь.

— Вот те на! — воскликнул священник. — Я не ожидал вас так скоро.

Переступая через порог, алькальд снял фуражку.

— Страсть как люблю отвечать на письма, — улыбаясь, ответил представитель власти.

Вращая фуражку словно диск, он запустил ее в плетеную качалку. Под полками, где хранились большие глиняные кувшины, в глубокой глиняной миске охлаждалось в воде несколько бутылок лимонада. Падре Анхель вынул одну бутылку:

— Выпьете лимонаду?

Алькальд утвердительно кивнул.

— Я вас побеспокоил, — вымолвил священник, решив говорить прямо, — для того, чтобы выразить мою озабоченность в связи с вашим безразличным отношением к анонимкам.

Слова эти были сказаны как бы в шутку, но алькальд воспринял их буквально. Озадаченный, он спросил самого себя: неужели анонимки допекли и падре Анхеля?

— Однако, падре, даже вас беспокоят анонимки.

В поисках открывалки падре Анхель выдвигал ящики стола, осматривая их один за другим.

— Меня беспокоят не анонимки сами по себе, — сказал он с легкой долей растерянности, не зная, что делать с бутылкой, — а, скажем, определенная степень несправедливости, связанная со всем этим.

Алькальд взял у него бутылку и левой рукой ловко открыл ее о подковку своего форменного ботинка, что вызвало у падре Анхеля чувство восхищения. Он слизнул языком льющуюся через край горлышка пену.

— Частная жизнь есть частная жизнь, — начал он и умолк, не закончив мысли. — На полном серьезе, падре, я не знаю, что здесь можно сделать.

Падре сел за рабочий стол.

— А должны были бы знать, — сказал он. — В конце концов, подобные ситуации, видимо, имели место и раньше. — И, обведя комнату неопределенным взглядом, уже другим тоном сказал: — Следует что-то предпринять до воскресенья.

— Сегодня уже четверг, — уточнил алькальд.

— Знаю, — ответил падре и потом порывисто добавил: — Быть может, время еще не потеряно и вы сможете выполнить свой долг.

Алькальд так сжал бутылку, словно хотел скрутить ей горло. Падре Анхель смотрел, как алькальд ходит по комнате из угла в угол — самоуверенный, стройный, несмотря на возраст, — и вдруг остро ощутил чувство неполноценности.