Оскар Уайльд, его жизнь и исповедание. Том II - Фрэнк Харрис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
- Au revoir, n'est-ce pas? a Charing Cross, n'est-ce-pas, Monsieur? Vous ne m'oublierez pas? До встречи на Чаринг-Кросс, месье, не так ли?
Когда мы собрались прогуляться по бульвару, я заметил, что парень тоже исчез. Лунный свет переливался на листьях и ветвях платанов, устраивая японский театр теней на тротуаре. Я погрузился в свои мысли. Оскар, по-видимому, решил, что я обиделся, и принялся расхваливать Париж.
- Самый чудесный город в мире, единственная цивилизованная столица, единственное место в мире, где абсолютно терпимы ко всем человеческим недостаткам, где страстно восхищаются всеми человеческими добродетелями и талантами.
- Фрэнк, помнишь Верлена? Его жизнь была ужасна и отвратительна - у него всё было чрезмерно, он был грязен, пил и дебоширил, но при этом он мог сидеть тут в кафе на Бульмиш, и все, кто заходил, ему кланялись и называли его мэтром, гордились любым знаком внимания, полученным от него, потому что он был великим поэтом.
В Англии Верлена просто убили бы, те, кто называет себя джентльменами, специально сворачивали бы с дороги, чтобы публично его оскорбить. Англия по-прежнему лишь наполовину цивилизована, англичане касаются жизни в одной-двух точках, не подозревая о ее сложности. Они грубы и суровы.
Не могу не думать всё время о Данте, о его проклятиях Флоренции, ее «жестоковыйным людям злым», в которых до сих пор осталось что-то «от гор и скал» их родной местности: —"E tiene ancor del monte e del macigno."
Фрэнк, ты ведь на меня не обиделся за то, что я тебя заставил встретиться с двумя кариатидами парижского храма наслаждений?
- Нет-нет, - воскликнул я. - Я думал о том, как Данте проклинал Флоренцию и ее жителей, ее неблагодарных злых жителей, а когда его учитель Брунетто Латини подошел к нему в Аду со своими спутниками, Данте почувствовал, что ему тоже надо броситься в адскую бездну. Осуществлению этого доброго намерения (buona voglia) помешал лишь страх зажариться так же, как они. Я думал о том, что великая любовь к Латини вдохновила Данте на бессмертные строки:
... "Non dispetto, ma dogliaLa vostra condizion dentro mi fisse.
"Не презренье, а скорбь..."
- О Фрэнк, - воскликнул Оскар, - какой прекрасный эпизод! Я всё помню. Я читал это нынешней зимой в Неаполе...Конечно, Данте был исполнен сочувствия, как все великие поэты, потому что им ведома слабость человеческой натуры.
Но даже «скорбь», о которой говорил Данте, кажется, таила в себе намек на осуждение, потому что после паузы Оскар продолжил:
- Не осуждай меня, Фрэнк, ты не знаешь, какие страдания я перенес. Не удивительно, что теперь я хватаю наслаждения двумя руками. Со мной творили ужасные вещи. Известно ли тебе, что, когда меня арестовали, полиция позволила репортерам зайти в камеру и смотреть на меня. Представь это унижение и стыд - словно я был монстром, которого показывают за деньги. А, ты об этом знал! Ну тогда тебе известно, что меня на самом деле осудили еще до начала судебного процесса, и что за фарсом был мой судебный процесс. Этот ужасный судья, осыпавший оскорблениями тех, кого не мог, к своему огромному сожалению, отправить на эшафот.
Я тебе не рассказывал о самом худшем, что со мной случилось. Когда меня везли из Уондсворта в Рэдинг, нам пришлось остановиться на узловой станции Клепэм. Там мы почти час ждали поезд. Сидели на платформе. На мне была ужасная арестантская роба, я сидел в наручниках между двумя охранниками. Ты ведь знаешь, поезда прибывают каждую минуту. Меня почти сразу же узнали, мимо меня бесконечным потоком шли мужчины и мальчики, каждый насмехался или отвешивал колкость. Они стояли передо мной, Фрэнк, называли меня по имени и плевали на землю - эта пытка длилась целую вечность.
Мое сердце обливалось кровью от жалости к Оскару.
- Интересно, способно ли какое-нибудь наказание преподать таким людям урок гуманности, заставить их понять, насколько сами они - низкие существа?
Пройдя несколько шагов, Оскар обернулся ко мне:
- Не осуждай меня, Фрэнк, даже в мыслях. Ты не имеешь на это права. Ты меня еще не знаешь. Однажды ты узнаешь больше, и тебе станет меня жаль, так жаль, что места для осуждений не останется. Если бы только я мог тебе рассказать, какие страдания перенес этой зимой!
- Этой зимой! - воскликнул я. - В Неаполе?
- Да, в веселом, счастливом Неаполе. Именно прошлой осенью я познал истинный крах. Я вышел из тюрьмы, полон добрых намерений, решительно настроен жить праведно. Жена обещала ко мне вернуться. Я надеялся, что она приедет очень скоро. Если бы она приехала сразу, если бы только приехала, всё было бы иначе. Но она не приехала. Несомненно, со своей точки зрения она была права. Она всегда права.
Но я жил один в Берневале, а Бози продолжал меня звать, звал и звал, и, как тебе известно, я поехал к нему. Сначала всё было прекрасно. Измятые листья начали распускаться в свете и тепле любви, чувство горечи начало таять в моей душе.
Но тут жена перестала выплачивать мне содержание. Да, Фрэнк, - сказал Оскар с оттенком прежнего своего юмора, - мне перестали выплачивать содержание, когда его сумму, наоборот, следовало удвоить. Я не переживал. Когда у меня были деньги, я отдавал их ему, не считая, так что, потеряв возможность платить, я думал, что платить будет Бози, и я был доволен. Но сразу выяснилось, что Бози ждет, что я найду деньги. Я делал, что мог, но когда мои средства истощились, настали черные дни. Он ждал, что я буду писать пьесы и зарабатывать для нас обоих, как прежде, но я не мог. Я просто не мог. Когда от нас начали требовать уплаты долгов, он пришел в ярость. Он ведь никогда не знал настоящей нужды. Ты не представляешь, в какой нужде мы оказались. У него ужасный, властный, раздражительный характер.
- Он - сын своего отца, - заметил я.
- Да, - согласился Оскар. - Боюсь, ты прав, Фрэнк. Он - сын своего отца: жестокий, раздражительный, с языком, как хлыст: как только мы ощутили стесненность в средствах, он загрустил и начал упрекать меня: почему я не пишу? Почему не зарабатываю? Какая от меня польза? Словно я мог писать в таких условиях. Фрэнк, никто в мире не познал более ужасный
