Оскар Уайльд, его жизнь и исповедание. Том II - Фрэнк Харрис

Привожу отрывки из письма, которое Оскар написал Роберту Россу в декабре 1897-го года, вскоре после отъезда из Неаполя, потому что в нем описывается второй острейший кризис его жизни. Кроме того, это - горчайшие строки, когда-либо написанные им в жизни, поэтому они имеют особую ценность:

"Вот факты о жизни в Неаполе: Бози четыре месяца непрестанно врал, обещая мне дом. Он обещал мне любовь, привязанность и заботу, обещал, что я никогда ни в чем не буду нуждаться. Через четыре месяца я внял его обещаниям, но когда мы с ним встретились по пути в Неаполь, оказалось, что у него нет денег, нет никаких планов, и он забыл все свои обещания. У него была одна единственная идея: я должен зарабатывать для нас обоих. Я заработал только 120 фунтов. На эти деньги Бози жил довольно вольготно. Когда пришло время ему внести свою долю, он стал ужасно груб и жаден, кроме случаев, когда дело касалось его собственных удовольствий, а когда мне перестали высылать содержание, он уехал.

Что касается 500 фунтов, которые, по его словам, были долгом чести. он написал, что признает долг чести, но множество джентльменов не платят такие долги, это - обычное дело, и никто о них не думает из-за этого плохо.

Не знаю, что ты сказал Констанс, но факт в том, что я поверил обещанию о доме, а оказалось - от меня ждут, что я буду добывать деньги. Когда я больше не мог этого делать, меня бросили на произвол судьбы. Это - наигорчайший опыт горчайшей жизни. Ужасный удар. Это должно было произойти, я знаю, что мне лучше никогда больше с ним не видеться, я не хочу его видеть - мысль об этом наполняет меня ужасом.

Следует пояснить сказанное Оскаром в этом письме о своей жене Констанс: подписав документ о раздельном жительстве супругов, оформленный перед освобождением Оскара, миссис Уайльд обязалась выплачивать Оскару 150 фунтов на жизнь, при условии, что содержание будет отменено, если Оскар когда-либо начнет жить под одной крышей с лордом Альфредом Дугласом. После отмены содержания Оскар уговорил Роберта Росса попросить жену возобновить выплаты, и, несмотря на отмену содержания, миссис Уайльд продолжала высылать Оскару деньги через Роберта Росса, при условии, что ее муж не узнает, откуда эти деньги. Росс, который тоже высылал Оскару 150 фунтов в год, возобновил эти выплаты, как только Оскар бросил Дугласа.

Моя дружба с Оскаром Уайльдом, которая прервалась после его выхода из тюрьмы из-за глупой колкости, направленной скорее против посредника, которого он ко мне прислал, чем против него, возобновилась в Париже в начале 1898-го года. Я рассказываю об этом небольшом недоразумении в «Приложении». Я никогда не чувствовал по отношению к Оскару Уайльду ничего, кроме сердечной привязанности, и как только я приехал в Париж и с ним встретился, я объяснил ему то, что казалось ему недоброжелательностью. Когда я спросил Оскара, как он жил после освобождения, он сказал просто, что поссорился с Бози Дугласом.

Я не придал этому особого значения, но не мог не заметить невероятные изменения, которые произошли с Оскаром после жизни в Неаполе. Здоровье у него было практически столь же хорошее, как всегда. На самом деле, тюремная дисциплина и два года тяжелой жизни так пошли ему на пользу, что его здоровье оставалось прекрасным почти до самого конца.

Но его манера поведения и отношение к жизни снова изменились: теперь он напоминал успешного Оскара начала девяностых. Кроме того, я уловил в его речи отголоски более холодной и мелочной натуры: «Все разговоры о перерождении - просто чушь, Фрэнк. Никто никогда на самом деле не меняется и не перерождается. Я - тот, каким был всегда».

Оскар заблуждался: он вновь вернулся к прежнему языческому кредо, но он был прежним. Теперь он был безрассуден, но не бездумен, и, если немного углубиться в его душу, он был угнетен, почти в отчаянии. Он познал смысл страдания и сострадания, их ценность. Он отвернулся от этого, верно, но он не мог больше вернуться к языческой беззаботности и беспечной радости жизни. Он старался изо всех сил и почти преуспел, но усилия оказались тщетны. Теперь кредо Оскара звучало так же, как в 1892-м году: «Добудем столько удовольствий, сколько возможно, из быстротечных дней, потому что ночь придет, и нас окутает вечное молчание».

Старая доктрина первородного греха, которую мы теперь называем атавизмом: самая изысканная из садовых роз, если позволить ей расти без дисциплины и ухода, через несколько поколений снова станет обычным шиповником без запаха на нашей изгороди. Именно такой атавизм проявился у Оскара Уайльда. Наверное, следует принять тот факт, что древнегреческий язычник в нем оказался сильнее христианских добродетелей, которые проявились благодаря тюремной дисциплине и страданиям. Постепенно, поскольку Оскар вернулся к своей прежней жизни, уроки, выученные в тюрьме, кажется, забылись. Но на самом деле возвышенные мысли, с которыми он жил, не были утрачены: его уста опалил божественный огонь, его взор увидел мировое чудо сочувствия, жалости и любви, и, как ни странно, этот дар высшего зрения, как мы вскоре увидим, перевернул его личность, таким образом уничтожив его способность к творчеству и полностью разрушив его душу. Второе падение Оскара, на этот раз - с большойвысоты, оказалось смертельным, теперь он больше не мог писать. Теперь это очевидно в ретроспекции, но тогда я этого не понимал. Переехав к Бози Дугласу, Оскар отбросил христианскую доктрину, но впоследствии он признавал, что "De Profundis" и «Баллада Рэдингской тюрьмы» - лучше и глубже, чем его ранние произведения. Он вернулся на языческие позиции, внешне и на время он снова стал прежним Оскаром с его древнегреческой любовью к красоте, ненавистью к болезням и уродству, и, встречая родственную душу, он буквально упивался веселыми парадоксами и блестящими вспышками юмора. Но Оскар воевал сам с собой, словно мильтоновский Сатана, всегда помнящий о своем падении, всегда сожалеющий об утрате владений и из-за этого расщепления сознания неспособный писать. Вероятно, именно из-за этого Оскар более, чем когда-либо, погрузился в разговоры.

Оскар, несомненно, был самым интересным товарищем из всех, кого я когда-либо знал, самым блестящим собеседником - вряд ли второй такой когда-либо жил на свете. Несомненно, никто никогда не отдавался беседам столь в полной мере. Оскар снова и снова повторял, что свой талант он вложил в книги и пьесы, а свою