Царство небесное - Елена Хаецкая

Король останавливается рядом со своей сестрой, и оба смотрят на сокола. Такая красота — и добровольно подчиняет себя человеку! Не в этом ли свидетельство Божьего благословения людям?

Сибилла, однако, не менее прекрасна, чем та хищная птица, что взвилась в небо с королевской перчатки. Такой и видит ее Болдуин: диковатое юное существо, слишком красивое, чтобы быть прирученным до конца. Еще одно дивное создание Божье, вверенное заботам Болдуина.

— Впервые вижу, чтобы вы были так счастливы, — говорит ей брат.

Она не краснеет — напротив, улыбается еще более открыто и становится Болдуину еще более чужой. В жизни единокровной сестры появился иной господин. Другой мужчина, который отныне важнее для нее, чем брат и король.

Он смотрит на нее исподлобья.

Важнее, чем брат, — пусть. Но не важнее, чем король. Тот, кто получит Сибиллу, получит и Королевство.

Но как поверить, что этот золотоволосый, задумчивый юноша, полностью погруженный в тень своего находчивого, предприимчивого, всем полезного брата-коннетабля, — и есть истинный король?

— Я люблю его, господин мой, — говорит Сибилла, так просто, как будто признается в обыкновении дышать или пить воду.

— А он вас? — спрашивает король.

— Да, — отвечает она.

В этом «да», без прикрас и добавлений, Болдуину слышится манера самого Ги де Лузиньяна. Обычно он так отвечает. Ведь у этого человека нет ничего, о чем он мог бы сказать «мое». Ничего, кроме слова. Даже он сам не себе принадлежит — семье, старшему брату, королю.

Любовь — не только грандиозный полководец и отважный воин; она и лазутчик в ночи, и у нее есть ключ к любой двери.

— Позвольте мне выйти за него замуж, брат!

Углы рта, забывшего перестать улыбаться, задрожали, в глазах созрели огромные слезы.

Сердце так сильно стукнуло в груди Болдуина, что у него заболели два ребра. Перед лицом любви бежали вдруг все прежние замыслы и расчеты: кто охранит Королевство лучше, чем это могущественное счастье? От короля требовалось лишь признать за любящей душой права, которых лишены самые знатные, самые богатые вассалы. Болдуин мысленно представил себе рядом с Сибиллой молодого Лузиньяна: двое влюбленных детей в недрах мистического Королевства, сердцевиной и сущностью которого являлся Господень Гроб.

«Ату ее! — страстно шепчет Эмерик, думая о Сибилле и своем младшем братце. — Хватай же ее, бей клювом, пронзай когтями!»

Сокол как будто понял беззвучную мольбу Эмерика буквально: сверкая оперением, схватил малую птичку и медленно опустился к своему хозяину.

— Хороший, — сказал ему Болдуин, отворачиваясь от сестры и вытаскивая для птицы кусок сырого мяса из небольшой кожаной сумки. — Дай-ка мне…

Из когтей сокола, быстро поводящего гордым желтым глазом, он вынимает теплый окровавленный комок. Голубка.

Среди множества чудес и ужасов Востока франки-паломники встретили и такое: письма, переносимые птицами из одного замка в другой. Это поразило их не меньше, чем вырастающие из песков бородатые всадники на верблюдах с упругими косматыми горбами или пойманный между Дамаском и Алеппо псоглавец, который, перед тем, как издохнуть, проклял султанов Дамаска до шестнадцатого колена.

— Чья же ты? — сказал мертвой птице Болдуин.

Он разложил ее на своей рукавице и разгладил перья, серебристые, с едва различимыми розоватыми перышками на горле. Повернулся к сестре:

— Это чей-то почтовый голубь. У вас ловкие пальцы — возьмите, прошу вас, письмо, но сразу отдайте мне.

Сибилла повиновалась. Она не испытывала жалости к погибшей птице и немного корила себя за черствость, но поделать с этим ничего не могла: любовь переполняла ее настолько, что не оставляла места ни для чего иного, даже для сострадания.

Крохотное послание скрылось в рукавице Болдуина, мертвая голубка упала в охотничью сумку. Все произошло за несколько минут.

Глава четвертая

РАЙМОНОВ ДЕНЬЕ

Оставшись у себя в покоях один, король долго рассматривал записку. Буквы выдавали руку не слишком опытную в выведении тонких линий, а способ затемнять мысли представлялся чересчур примитивным. Как будто писавший не слишком уважал своих противников, полагая, что у тех не хватит ума разгадать простенькую загадку, буде голубка, по несчастливой случайности, попадет к ним.

Может быть, он надеялся на сходство всех почтовых голубей между собою — как различить, кому принадлежит та или иная птица, кому адресовано то или иное послание?

Но беда заключалась в том, что Болдуин узнал голубку. Только в одной голубятне у франков были такие птицы — с розоватыми перьями. В голубятне Раймона Триполитанского.

Неведомый человек Раймона писал своему господину:

«Змееныш — в логове и вот-вот вонзит жало в лоно львицы».

Быстро же они обо всем догадались. Ги де Лузиньяну еще даже не дозволено открыто выражать свои чувства, а в Тивериадском замке уже размышляют над тем, как помешать Сибилле отдать Иерусалимский трон своему избраннику.

Болдуин раздумывал над письмом, пытаясь просчитать в уме все возможные варианты развития событий. Его отец, король Амори, несомненно, обратился бы за советом к своему преданному камерарию, к рыжему Эмерику де Лузиньяну. Советы Эмерика действительно бывают хороши и для короля, и для Королевства — но не теперь, ибо речь идет о его кровном родственнике, а к своей родне все эти бедные, благородные рыцари бывают весьма пристрастны.

Если бы только Болдуин избрал сестре мужа из числа важнейших иерусалимских баронов, граф Раймон, возможно, и смирился бы; но Ги де Лузиньян, это ничтожество, этот смазливый ласковый мальчишка… Нет, Королевства, отданного в слабые руки Лузиньяна ради одной только любви, — этого Раймон не допустит.

И вот уже человек Раймона, невидимо и неусыпно следящий за тем, что творится при Иерусалимском дворе, пишет своему господину, неумело держа в грубых пальцах тонкое перо: «змееныш», «львица»…

«Змееныш» — разумеется, Ги. Весь род Лузиньянов, как они сами утверждают, происходит от крылатой змеи Мелюзины. И имена, которые носят Лузиньяны, — Гуго и Эмерики, Ги и Жоффруа, — все это имена мелюзининых сыновей, уродливых и свирепых, которые грызлись из-за наследства и поубивали друг друга, как и подобает истинным отродьям дьявола.

Из века в век мельчала, разбавляясь человеческой кровью, змеиная порода. Но в любой толпе, при любом дворе всегда найдется человек с обостренным чутьем на чуждое; и единой капли змеиной крови в жилах чужака им достаточно, чтобы насторожиться.

Болдуин не сомневался в том, что Раймон уже знает о великой любви и замышляемом браке. Перехваченная голубка — не единственная. Научившись у сарацин голубиной почте, Раймон не забывал и старого доброго правила: никогда не отправлять только одного гонца. Наверняка тот человек, что служил глазами Раймона в цитадели, уже получил приказ: убить Ги де Лузиньяна.