Жили два друга - Геннадий Семенихин

«Хорошая у него душа, – подумал Демин, – чистая, впечатлительная. Наверное, только с такой душой и можно браться за перо».

Пчелинцев смутился:

– Не обижайтесь, товарищ командир, это вырвалось.

– А я не из тех, кто обижается на откровенность.

– Это верно, – успокоение отметил сержант, и волнение на его лице стало затухать. Ему на смену пришла тихая грусть. – А про Зару напрасно я вам нашумел, товарищ командир. Ничего этого не будет. Ни тридцати секунд по самолетным часам после войны, ни моего предложения. Надо с книгой поторопиться.

– Стыдитесь, Пчелинцев. Думается мне, что зенитчики у немцев с одинаковой старательностью как по моей передней кабине, так и по вашей задней лупят. Я же не впадаю от этого в меланхолию. На войне, как на войне.

– Не знаю, товарищ командир, – упрямо возразил стрелок, – может быть, с точки зрения уставов это и так. Но есть еще и душа, и интуиция, черт бы ее взял!

Мне, например, сон вчера приснился… Горит наша «тринадцатая». В моей кабине дым. По плоскости правой клубок огня перекатывается, а потом застывает, как большая роза с багряными лепестками… Вы меня по СПУ вызываете, а я вам ответить не в силах. Что-то тяжелое к сиденью приковало, челюсти свинцом сдавило. А вы снова кричите: «Леня, как дела? Крепись, сейчас на жнивье машину буду сажать, живого из кабины вытащу…» – Он вздохнул и виновато улыбнулся. – Хоть раз меня по имени назвали.

– И то во сне, – смущенно согласился Демин. – Эх, Лепя, Леня, плюньте вы на эти предчувствия. Мне и самому порой такие кошмары снятся, что хоть волком вой.

Но ведь летать-то надо… Врага бить надо!

Они впервые так тепло поглядели друг на друга, и Демин проговорил:

– Извини меня, Леня. Живет во мне какая-то чертова сухость. Внутри о человеке думаешь одно, и слова для этого человека вроде бы заготовлены самые добрые, а встретишься с ним – и все пропало. Фразы срываются короткие, рубленые. В наших неувязках я виноват гораздо больше. Все-таки и годами старше, и командир экипажа.

– Нет, нет, товарищ командир, – протестующе засмеялся Пчелинцев, – вы с меня вины тоже не снимайте.

– Знаешь что? Называй меня просто Николаем. По крайней мере, когда мы одни. И вообще, Ленька, давай на «ты». Ведь оба под смертью ходим.

– Давай, Коля, – неуверенно отозвался стрелок.

Оба они прекрасно понимали, что не в силах сразу и навсегда отрешиться от сухости и скованности, пролегавшей меж ними, перейти на добрый, доверчивый топ.

Но ощущали они и другое: что последний ледок недоверия и сомнений начал таять. Чтобы как-то сгладить неловкую паузу, лейтенант потрогал клеенчатую обложку тетради:

– Как все же думаешь ее назвать?

– Кого? – не сразу догадался Пчелинцев.

– Да свою книгу.

– Ах, книгу… Вы знаете, товарищ командир…

– Николай, – перебил Демин, и они оба засмеялись.

Рамазанов всхрапнул во сне и неистово заворочался на нарах.

– Ты знаешь, Коля, – поправился сержант, – заглавие очень трудная штука. Пока пишешь, по нескольку раз его меняешь. Это с одной стороны. А с другой – если нет у тебя определенного названия, какому должно все содержание подчиниться, писать очень трудно…

– Получается словно экипаж без командира.

– Да, ты это метко заметил. Но у меня экипаж с командиром. Книгу я назову знаешь как? «Ветер от винта».

Демин покосился на коптящий язычок огня.

– Недурно, Леня. Это, я тебе скажу, название что надо. Под ним многое можно объединить: и героизм, и лирику, и все наши думы. А где же ты свою тетрадь хранишь, если не секрет?

– Какой тут секрет? – вздохнул сержант. – В самом надежном солдатском хранилище – в вещевом мешке.

– И не боишься, что при какой-нибудь заварухе можешь ее потерять?

– Что поделать? Несгораемого сейфа для этого начальник штаба мне не даст. А более надежное хранилище, чем солдатский мешок, найти трудно. Тем паче что сейчас не сорок первый год, а вторая половина сорок третьего, и драпаем не мы от фрицев, а фрицы от нас.

– Оно так, – согласился Демин, – но мало ли какие локальные события могут произойти на фронте.

– Ничего, Николай, бог не выдаст, свинья не съест. Я о другом думаю – о том дне, когда в эту тетрадь выплеснется все, что пережил, передумал. Когда поставлю последнюю точку, я такой праздник отмочу. Из-под земли достану дюжину бутылок вина. Прямо на самолетной стоянке шашлык жарить будем. А читать? Читать самым первым ты будешь. Потом Зара рукопись получит. И если вам обоим понравится, в печать отправлю…

Ночь стояла за остывшими стенами землянки. Чад от светильника лез в глаза и ноздри. Бродила тень от пламени по стене, копоть струйками поднималась к низкому потолку. Соломенный матрас, на котором спали Заморин и Рамазанов, источал острый запах мешковины. Душно было в землянке, и синий воздух вис под низкими сводами. Узкой ладонью Пчелинцев ласково погладил клеенчатый переплет толстой тетради.

– Привык я к ней, – признался он почти нежно. – А у тебя такая есть, Николай?

– Что? – опешил Демин.

– Тетрадка такая!

– Почему же она у меня должна быть?

– Ты же ведь тоже сочиняешь, – убежденно сказал воздушный стрелок.

– Чудишь, – пробормотал Демин.

– А листок, забытый тобою на скамейке? Скажи «папаше» Заморину спасибо, что он его у ветра вырвал.

Испугался, что там какие-либо секретные данные, за потерю которых командира экипажа по головке не погладят. Видел бы ты, как он за этим листком гнался. Пыхтит, глаза как у быка, кровью налились. Пейзажик!

Демин потрогал желтый ремешок планшетки, сдавленно хохотнул:

– Словом, спас крупное художественное произведение.

– Не говори так, – строго остановил его стрелок. – Человек, взявшийся за перо, никогда не знает, чем это окончится.

– Теория, – прервал его Демин, – а я практик. Не получаются у меня стихи. Задумаю написать, два-три куплета сложу, а дальше ни в зуб ногой. Я, например, недавно песню начал писать. Вот послушай, если хочешь.

Демин и сам не заметил, как робко он это произнес.

От Пчелинцева эта перемена не утаилась.

– Читай, читай, – потребовал он.

– Я сейчас, – виновато проговорил Демин. – Дай только откашляться. Сажи у вас от этого коптильника развелось – не продохнешь.

В эту минуту Заморин пробормотал что-то неразборчивое во сне, и оба о опаской на него поглядели. Им сейчас было хорошо вдвоем.

– Так я все-таки начну, – повторил Демин и, опуская глаза, голосом чужим и неповинующимся стал читать:

Нас родная страна растила.Нас могучий ласкал простор,Истребителей грозная сила, —Громче песни звени, мотор.Над просторами сел и пашенМы проходим в железном строю,Защитим мы Родину нашу,Пусть об этом пилоты поют.

Голос Демина затух. В землянке стало тихо, только извне доносился то окрик часового, то приглушенное урчание проехавшей автомашины, то отдаленное громыхание артиллерии.

– А дальше? – задумчиво окликнул своего командира Пчелинцев.

– Это и все.

– Гм… маловато.

– Согласен, – вздохнул подавленно Демин, – всегда у меня так получается. Напишу два-три куплета – и баста.

– Прочитай что-нибудь еще.

– Я тебе вот это, – сказал Демин, – оно мне почему-то больше нравится.

Ночью, когда месяц стынетОдиноко над селом,Мама думает о сыне,Долго думает о нем.Где-то он? Ложатся мины,Бомбы рвутся над землей.Сын проходит невредимый.Сильный, храбрый, волевой.Гром сражений отгрохочет,Фронтовой растает дым,Может, днем, а может, ночьюВоротится к тебе сын…

– У меня таких много, – прервав чтение, с пафосом заявил Демин. – И почти все неоконченные.

– Плохо. Ты не настойчивый. – Тень от лохматой головы Пчелинцева заколыхалась на глиняной стене.

– Видно, поэта из меня никогда не получится, – признался Демин.

– Нет, отчего же? – возразил Пчелинцев. – В твоих стихах есть изъяны. И рифмы слабые, и слова стертые. А вот чувства есть, и кто его знает, будешь упорным, может, начнешь писать по-настоящему. В начало пути человек не всегда знает, куда приведет его избранная дорога.

Демин с удивлением смотрел на своего ровесника. Никогда он не видел Пчелинцева таким. Тот же несбритьш пушок на мягком подбородке, те же русые вихры на голове и тонкие, хрупкие, как у музыканта, кисти рук, но в глазах совсем иное выражение: в них и добрые огоньки, и строгость, и задумчивость увлеченного человека.

– Знаешь, кого ты мне сейчас напомнил? – внезапно прервал его Демин. – Моего первого инструктора лейтенанта Прийму. Соберет он, бывало, нас, курсантов-желторотиков, и начнет говорить об ошибках в технике пилотирования, случаи всякие приводить из летной жизни. Так интересно говорит – заслушаешься. Вот и ты, Леня, так со мной про стихи.

Пчелинцев отрицательно замотал головой:

– Какой из меня инструктор, да еще по поэзии.