i af522bf4bbc33ae4 - Unknown

Я так благодарна за ее понимание, что снова начинаю плакать, и Фиона притягивает меня в свои объятия.

— Тебе нужно немножко отдохнуть, — говорит она успокаивающе. — Приляг. Поспи.

— Мне нужно немного отдохнуть, — эхом повторяю я, вспоминая, что вытворяла всю ночь. Фиона укрывает меня одеялом, как маленького ребенка, и осторожно закрывает за собой дверь.

Прежде чем она закрывается, она произносит:

— Все будет хорошо.

Я закрываю глаза и охотно засыпаю.

Я просыпаюсь от чьего-то шепота.

Я не знаю с кем Фиона горворит, но кто бы это ни был , она рассказывает мою историю: рассказывает им о пляже Кенсингтон, о "пыли" и о моих братьях. Я встаю и открываю дверь.

Фиона и мои родители стоят в коридоре.

— Мам, пап, — говорю я, и они резко смотрят на меня, с сожалением, почти виновато, как будто они делали что-то за моей спиной. Я стараюсь игнорировать пульсирующую головную боль.

— Мне жаль, что я не рассказала вам сразу. Я думала, что смогу справиться сама. Я была не права. Вы позвоните в полицию? Скажите им, чтобы они возобновили дело? Чтобы они направились к "Ведьминому дереву" , и где это находится? — я стараюсь улыбаться, но мои родители выглядят настолько опустошёнными, что это невозможно.

— Венди, — говорит отец мягко.— Твои братья...

— Я знаю, я знаю. Они наркоманы. Это плохо. Но...

— Нет, — говорит он твердо. — Нет.

— Я не хочу верить в это, снова.

— Венди. Твои братья мертвы.

Я качаю головой, они не понимают.

— Венди. Твои братья умерли несколько месяцев назад. Они нашли их доски на побережье, уничтоженными.

Я смотрю на Фиону, отчаянно запутавшись.

— Я думала, ты рассказала им...

— Я рассказала, Венди, я рассказала.

— Но тогда...

— Венди...

Я качаю головой:

— Ты не веришь мне?

— Венди, как я и сказала, это имеет смысл. Мы даже звонили горе — консультанту и она согласилась. Ты так помешана на потере своих братьев, что твой мозг построил эти, эти...

Она ищет слова. Где-то в этом доме, я знаю, есть лист бумаги с нацарапанными примечаниями, которые они сделали во время беседы с консультантом.

Наконец, она говорит:

— Это альтернативная реальность, чтобы защитить себя от того, что произошло на самом деле.

— Я знаю, что на самом деле произошло, — говорю я. Моя голова пульсирует так сильно, что, я могла бы танцевать в такт этого ритма.

— Ты говорила, что принимала наркотики, — говорит моя мама тонкими губами. — Это все вид какой-то психической болезни.

— Это то, что ты им сказала? — спрашиваю я, поворачиваясь к Фионе. — Просто потому, что я уехала на несколько недель?

Фиона отрицательно качает головой.

— Это началось до того, как ты уехала. У костра, в ночь, когда мы выпустились. Даже Дэкс думал, что ты ведешь себя странно...

— Ну, уж если Декс так думал, это должно быть правдой. Он ведь так хорошо знает меня.

Фиона кусает губу и смотрит на свои ноги. Я поворачиваюсь лицом к маме.

— Мама ты должна выслушать меня...

Она качает головой.

— Мы едем домой.

Я открываю рот, чтобы протестовать, настаивать, умолять. Но моя мама выглядит такой беспомощной, такой разбитой, такой опустошенной, что вместо этого я просто киваю и иду с родителями за дверь. Я даже позволяю Фионе обнять меня на прощание, в то время как то, что я действительно хочу сделать, так это накричать на нее, может быть, даже ударить ее за то, что она не верит мне, за то, что предает меня.

Нана ждет у двери, но она не бежит ко мне, как она обычно делает, когда я прихожу домой.

Вместо этого, она пятится от меня, настороженно, словно она не признает меня. Как будто я — незнакомка. Я начинаю плакать заново.

— Я знаю, милая, — говорит отец, подойдя сзади и положив руку мне на плечо. — Я знаю.

Мама вытаскивает мою сумку из машины — я даже не помню, брала ли ее из дома Пита, очевидно, да — расстегивает ее на кухонном столе и начинает осматривать ее, как будто ищет предмет контрабанды. Это занимает секунду, чтобы понять, что она ищет наркотики.

— Мам, там нет ничего плохого. Только одежда и немного наличных денег.

Она даже не смотрит на меня, только обыскивает мою сумку.

— Почему бы тебе не пойти в свою комнату, милая? — говорит отец в конце.

— Я наказана?

— Конечно, нет.

— Тогда почему ты отправляешь меня в свою комнату?

Он вздыхает:

— Потому что они сказали нам, что делать. Что-то о восстановлении влияния.

Я качаю головой. Интересно, что если бы родители не узнали о том, что я ушла, если бы не вернулась бы в таком состоянии как сейчас. Если бы я не сделала вывод, я думаю, крошечная часть меня была бы рада, что они внимательно слушают. Даже если они не правы — обо мне, о братьях, о Кенсингтоне — они, кажется, начали выходить из тумана, в котором жили последние девять месяцев.

— Кто вам сказал это делать?

— Люди в центре.

— Что за люди?

— Это для людей с проблемами как у тебя.

Ни у кого нет такой проблемы, как у меня — думаю я, но молчу.

Он продолжает:

— Предположительно, лучшие в стране. Они признают тебя, как только ты откроешься.

Как только откроешься.

Он не дает мне никакого объяснения - будут это дни, недели, месяцы? Мне по-прежнему разрешено начать учебу в колледже в сентябре? Я хочу спросить, но чувствую, как пульс стучит в висках и уверена, что если открою рот, ничего кроме рыданий оттуда не выйдет.

Я прошу Нану идти со мной в комнату, но, даже оказавшись внутри, она держится на расстоянии от меня. Не могу сказать, что виню ее. Я мельком увидела свое отражение в зеркале: я не похожа на себя. Не могу точно сказать, что во мне изменилось; мои волосы того же цвета, глаза той же формы. Кожа загорела, я полагаю. Есть кое-что еще, нечто более глубокое, что изменилось. Я по-прежнему похожа на себя, но не как раньше. Как в возрасте десяти лет на несколько дней.

Или, может быть, это просто потому, что я так много плакала, мое лицо стало пустым, сухим и соленым, как пустыня.

22 глава

Я не знаю, сколько времени прошло, прежде чем боль пришла. Что-то помимо головной боли и пролитых слёз, боль где-то глубоко в груди, которая исходит из центра к моим суставам так, что я не могу повернуть шею или сжать карандаш. Я хочу закричать, но мне не хочется заставлять Нану бояться меня больше, чем она уже боится. И мне также не хочется, чтобы родители прибежали. Как может быть так больно? Я приняла наркотики только один раз. Неудивительно, что мои братья вернулись к Джесу и попросили еще. Неудивительно, что Пит не смог убедить моих братьев остановиться.

Вдруг, я чувствую умопомрачительный холод, зубы начали стучать. Это то, что люди имеют в виду, когда говорят, что у них течет холодная кровь. Это холод, который исходит изнутри, словно мои кости превращаются в лед. Я ныряю под одеяло; животное в спячке на всю холодную зиму. Но мой сон прерывистый и, когда я вижу сны, это всегда Кенсингтон. Я вижу Беллу в воде, летящую над волной как будто у нее есть крылья — иногда у нее действительно появляются крылья — и вскоре я не помню, видела ли ее серфинг или это просто приснилось. Она такая крошечная, в конце концов; конечно, если бы она занималась серфингом, океан бы полностью ее поглотил. Как они говорят о моих братьях. Мне это снится или я просто вспоминаю? Как сидя на руле велосипеда, еду вниз по склону холма, проскальзывая в дверь особняка. Должно быть, это был сон. Я бы никогда так не поступила в реальной жизни.

Мне снится дом с белой плиткой, что, кажется, она светится в свете луны, как мальчишки возвращаются с пляжа, но не следят песком по всему дому. Мне снятся волны, которые приходят в совершенное множество, с симметрией и изяществом, что ошарашило ученых, которые настаивают на том, что в природе не существует совершенства. Мне снится такой мягкий песок и такой теплый солнечный свет!

Мне снится высокая фигура с красивыми глазами, чья кожа была сухой, чье дыхание было холодным как зима, и чей голос звучал как дождь. Мне снится, что он полетел по волнам на доске для серфинга, как будто доска была каким-то дополнением его ног, частью его тела. Или, может быть, мне не снится. Может, я просто волнуюсь и ворочаюсь всю ночь. Или день. Так трудно говорить об этом здесь, в стеклянном доме, где никогда не темнеет.

И мне снится мальчик по имени Пит: высокий и худой, и покрытый веснушками. Мальчик, который выглядит так, будто смеется, потому что от уголков его глаз протягиваются линии загара. Мальчик, чьим рукам мои подходили идеально, мальчик, чей смех звучал как зов ворона-вестника утром. Мальчик, который прижал меня к своей груди и обещал помочь. Мальчик, который привел меня к океану и помог взлететь. Я никогда не могу сказать с уверенностью, память он или сон.