Губернатор - Александр Проханов

– Ну, уверяю! Это фотошоп! Подделка! Чья-то злая выходка!

Он видел, как она страдает. Ее страдание заставляло его страдать, и он винил ее за страдание, которое она ему причиняла. И был себе отвратителен.

– Нет, не подделка! Не лги! Это ложь! Ты весь во лжи! Как я ненавижу твою ложь! – Она захлебнулась. В глазах ее полыхнула ненависть. Он испугался этой ненависти, которой никогда прежде не было. Но теперь он совершил такое, за что она возненавидела его.

– Конечно, мой дорогой, я старая, больная, уродливая. Зачем я тебе такая? Но разве ты не мог дождаться моей смерти? Не мог немножко подождать, когда я умру? Я ведь скоро умру!

Ему было невыносимо. Было ужасно жаль ее. Было жаль и себя. Сердце его с болью рвалось из груди. Это она вырывала его сердце. Знала, что вырывает, и продолжала его вырывать.

– Я все, все тебе отдала! Все без остатка! У меня не было ничего, кроме тебя и семьи! Я вдохновляла тебя, когда на твою голову обрушивались несчастья, ты терял веру, падал духом. Я возрождала твою веру, убеждала тебя, что ты лучший, сильнейший, честнейший. Ты творец, бескорыстный мечтатель! Ликовала, когда ты получал награды. Мне казалось, это я их получаю. Когда кто-то говорил о тебе плохое слово, я бросалась на него, готова была выцарапать ему глаза! Когда была беременна Кирюшей и врач говорил, что мне нельзя рожать, это смертельно опасно, я знала, как ты мечтал о сыне, и сделала кесарево сечение. После этого мой живот изуродован. У нее, у твоей любовницы, живот красивый? На нем нет отвратительного шрама?

Он был беспомощен. Не мог к ней приблизиться, не мог обнять, не мог покаяться. Не мог вернуть то прежнее лучезарное время, когда любил ее. Не мог сказать, что и теперь любит ее, готов передать ей свою свежесть и силу, передать отпущенное ему для жизни время, чтобы она воспользовалась этим временем и болезнь ее отступила. Пусть это черное чудище, которое в ней поселилось, переползет в него, и тело ее воскреснет.

– Я любила тебя! Ах, как я любила тебя! Какое это было счастье – любить тебя! Какое было счастье смотреть на мир твоими глазами, думать твоими мыслями, следовать за тобой по пятам! В тот день, когда мы познакомились, меня поразил твой взгляд, обожающий, светлый, чудесный, в котором было столько чистоты, благородства! Ты предатель! Ты предал меня!

– Валя, я все объясню! – Он шагнул к ней, пытаясь обнять. Но она отскочила с необычайной энергией:

– Не приближайся ко мне! От тебя пахнет предательством! От тебя пахнет развратом! Твоя мерзкая любовница, твоя пакостная хитрая дрянь! Будь с ней, а я ухожу! Уезжаю к сестре, сейчас же! Господи, сделай так, чтобы я умерла!

Она зарыдала, ее седая отпавшая прядь билась у глаз. Он кинулся к ней, но она выскочила из кабинета, хлопнув дверью. И он стоял, слыша, как ревет вокруг изуродованное пространство. Чудовищная буря крушила его мироздание.

Плотников не спал, лежа на диване с раскрытыми, немигающими глазами. Слушал, как сердце ухает, не помещаясь в груди, словно его выталкивают из гнезда.

Дверь в кабинет растворилась, и вошел сын Кирилл. Свет из гостиной бил ему в спину, лица не было видно, а только темный, худой, юношеский силуэт.

– Ты не спишь?

– Нет.

– Скажи, это правда?

– Что – правда, сын?

– О чем все говорят и пишут.

– Счета за границей? Коррупция? Дорогая квартира в Лондоне?

– Нет, я про женщину.

– Не могу тебе всего объяснить. Ты вырастешь и поймешь.

– Нет, ты должен мне объяснить.

– Не допрашивай меня! Не смей! – крикнул он с истошным беспомощным стоном, вскакивая с дивана.

– Ты был идеальным для меня человеком, папа. Твои отношения с мамой были для меня примером человеческих отношений. Они помогали мне, сберегали, убеждали, что я все делаю правильно. Теперь я не знаю, как быть.

– Ты прав, я слишком мало тобой занимался, мало говорил. Все работа, работа.

– Это не важно, что ты мало со мной говорил. Я видел тебя, чувствовал, слышал, как ты говоришь с другими. Видел, как ты относишься к маме, какие возвышенные, благородные у вас отношения. Ты мне казался самым благородным человеком.

– И что же теперь? Ты увидел во мне подлеца? – Плотников едко, с кашлем засмеялся. – Ты что, от меня отрекаешься?

– Правы те, кто пишет, что я – «золотая молодежь». На всем готовом, протекция, деньги, Лондон. Мои сверстники поехали воевать на Донбасс, некоторые уже ранены. А я за твоей спиной. Отец, я больше не вернусь в Оксфорд.

– Это дичь несусветная! Какая «золотая молодежь»? Ты учишься день и ночь. Приобретаешь знания, которые будут нужны здесь, в России. Ты моя смена. Здесь наступают великие перемены. Россия нуждается в молодых образованных профессионалах! – Он чувствовал беспомощность своих слов, не мог найти нужных, искренних, убедительных слов. – Ведь ты понимаешь, все, что теперь написано, – это желание меня сломать, ослабить, разрушить. Разрушить мое дело, мои начинания, мою семью! Так разрушают государство!

– Ты сам все разрушил, отец. Мама уезжает. Она тяжело больна. Она нуждается в поддержке. Я уезжаю с ней.

– Не спеши, все поправится. Я поговорю с мамой!

– Нет, отец. Я уезжаю. Прости.

Сын повернулся. На мгновение осветилось его лицо, открытый лоб, над которым распушился хохолок, который он, Плотников, так любил целовать.

Сын вышел, затворив дверь. В кабинете стало темно. И не было сил вскочить, остановить сына, прижать к себе его хрупкое юношеское тело.

Плотников лежал, опрокинутый навзничь. Слышал, как ухает сердце, словно его кинули на наковальню и бьют молотом. Выковывают из сердца подкову, или скобу, или граненый гвоздь.

Утром, разбитый, с ноющим сердцем, Плотников на работе подмечал, как изменилось к нему отношение. Секретарша нервно, с повышенной предупредительностью кидалась выполнять его поручения, словно промедлением или небрежностью боялась усугубить его положение. Министры, хмурясь, с почти суровой деловитостью, хотели подчеркнуть, что отношения с начальником остаются сугубо рабочими, не подвержены внешним влияниям. Старались загрузить Плотникова избытком проблем. Руководитель аппарата, молодой и сметливый, несколько раз весело блеснул глазами, с трудом скрывая свое любопытство. Некоторые служащие, когда Плотников проходил по коридору, начинали шептаться за его спиной и быстро расходились, если он оборачивался. Было видно, что все обо всем знают, обсуждают скандал.

Он провел встречу с главами районов, обсуждая виды на урожай. Встретился с главным автоинспектором и выслушал доклад о крупной аварии на федеральной трассе, где фура врезалась в автобус. Принял представителя президентской администрации, и тот выспрашивал, когда намечается пуск трубопрокатного цеха, намекая на возможный приезд президента. И во время всех этих встреч он то и дело взглядывал на свой телефон. Среди многочисленных не принятых звонков ожидал увидеть мучительный и долгожданный – звонок Леры. И дождался. Затворившись в кабинете, говорил:

– Наконец-то! Почему не звонила? Я мучился!

– Это ужасно, Иван! Такая беда!

– Нам нужно повидаться. Давай поужинаем в тихом месте. Я закажу кабинет.

– Да что ты! Теперь это невозможно! За нами следят!

– Давай уедем на дачу. Я пришлю машину.

– Ты с ума сошел! Все случилось на этой ужасной даче!

– Хочу тебя видеть. Встретимся далеко от города. В самом пустынном месте. Там, где была усадьба баронессы Остен Сакен. Там нет ничего, только аллея. Только запущенный пруд. Согласна?

– Согласна.

– Пришлю за тобой машину.

– Нет, нет, я сама!

Он мчался, волнуясь, предчувствуя мучительную встречу. Усадьба, или то, что от нее осталось, находилась в стороне от трассы. К ней вел проселок, который переходил в старую липовую аллею. Тут же были два заросших пруда и поросшие травой бугорки, где когда-то был барский дом и церковь. Плотников давно подыскивал богатых предпринимателей, которые взялись бы восстановить усадьбу и превратить ее в фешенебельную гостиницу на природе.

Он оставил шофера с машиной в стороне от аллеи и направился по утоптанной дорожке среди старых лип. Иные чернели дуплами, с поломанными и усохшими вершинами. Другие великолепно возносились, образуя две плотных стены, обступившие дорожку. Солнце едва пробивалось сквозь листву, и на розовой дорожке дрожали бесчисленные мелкие тени и пятна света. Трепетали, переливались, словно дорожку посыпали горстями монет. Плотникову казалось, что аллея беззвучно говорит на своем торопливом языке, что-то силится ему сказать, чему-то научить. Но он не понимает этой древесной речи.

Когда он проходил мимо пруда, из осоки шумно взлетели кряквы, взволновали пруд, сверкнули темно-синими перьями.

Он ждал Леру, искал слова, с которыми к ней обратится. Боялся, что не найдет этих слов. Вслушивался в тихий лепет деревьев, которые, казалось, знали эти слова, но не могли ему передать.

Он увидел ее в конце аллеи. Она шла, стройная, прямая, не поднимая головы, в строгом платье, которое волновалось при движении ее ног. Издалека он обожал ее, приближал к себе, чувствовал грудью, как уменьшается между ними расстояние. Ее близкое, округлое, с легким выступом скул лицо, серые глаза под пушистыми бровями, прямой пробор золотистых волос, крохотные бриллианты в маленьких прелестных ушах.