Влюбленная. Гордая. Одинокая - Елена Левашова

– Посиди в машине, рыжик, – деловито командую и, потянувшись к бардачку, достаю оттуда свой паспорт.

Касаюсь ее лица взглядом всего мгновение, но его хватает, чтобы уловить в ее глазах недоверие. «Я тебе не верю!» – воспоминания отзываются болью в сердце, но я жадно пью ее, потому что заслужил.

В пятиэтажной гостинице достаточно свободных номеров, но я бронирую отдельный деревянный домик на берегу горной реки – бунгало из сруба с высокими панорамными окнами, двумя спальнями, просторной гостиной и кухней.

Окна домика, со слов менеджера отеля, выходят на юго-восток, позволяя любоваться влюбленным восходом солнца.

Мне становится не по себе от одной мысли о том, в какой грязи я жил. Жестокости, непрощении, похоти. Да, я хочу встретить этот гребаный рассвет! Хочу заниматься с ней любовью всю ночь напролет и впустить в окно первые солнечные лучи.

Люба прогуливается возле машины, ворошит пушистый снег носком ботинка. Снег скрипит под ногами, как битое стекло. Я подхожу ближе, а Любаша бросает на меня короткий взгляд и сразу же возвращает его на притаившуюся между высоких елей ледяную горку. Ларек с инвентарем для катания освещен мигающей подсветкой.

– Перепелкина, я угадал твое желание. Оставим вещи в номере и покатаемся на «ватрушках», идет?

– Я бы хотела сначала погулять по мосту. Ты не против?

– Любой каприз, – склоняюсь в почтительном поклоне. – Садись в машину, рыжик. Наш домик стоит на берегу реки.

– Домик?

– Да. Ты против?

– Нет. Спасибо тебе, Мир, – вздыхает облегченно, радуясь предстоящей перспективе спать в своей комнате. Черт, неужели она и правда так плохо думает обо мне?!

Шины шуршат по каменистой отвесной дорожке, когда я подъезжаю к домику.

– Двухкомнатный. Как ты хотела, – говорю чуть слышно. Уютная прихожая озаряется электрическим светом. Люба восхищенно оглядывается и, подхватив сумку, направляется в одну из комнат.

– Мне нужно пять минут, – смущенно опускает глаза. – А потом… тебе не отвертеться от прогулки по мосту.

Закатные лучи струятся сквозь щели в темно-синих портьерах, раскрашивая деревянные стены спальни в теплый малиновый цвет.

Бросаю сумку возле большой удобной кровати. Черта с два я буду спать на ней один! В спальне два высоких окна, выходящих на восток и запад, отдельная ванная комната с просторной душевой кабиной.

– Я готова! – звучит голосок Любы из прихожей.

– Идем, – выхожу из комнаты, на ходу набрасывая куртку, и помогаю одеться девушке. – Погуляем, а потом поужинаем где-нибудь, – звучит как утверждение, но в ответ на него Любаша кивает.

Мы останавливаемся посередине ярко освещенного моста. Металлические прутья ограждения сплошь завешаны замками влюбленных пар и цветными лентами. Фонарные столбы освещают обледенелую дорожку моста голубоватым светом.

– Расскажи о своей семье. О маме, – просит она.

– История, прямо скажу, не лайтовая.

– Расскажи, – ее теплая ладонь касается моей щеки.

Я не могу противостоять ее ласке – неожиданно смелой, режущей меня на части неприкрытой искренностью.

– Любаша, ты слышала когда-нибудь о вторичном сиротстве?

– Да, а разве…

– Мою мать заставили сохранить беременность ее родители. Ей было семнадцать. Для отца интрижка со студенткой чуть не стоила работы. Он запретил матери приближаться к нему, отправил подальше – в задрипанный областной поселок, в надежде сохранить свою «чистенькую» репутацию. Я был никому не нужен. Мать гуляла по кабакам, пила, пропадала ночами где-то, пока я голодный и грязный ждал ее дома… В моем детстве не было утренников с нарядными костюмчиками и подарков под елкой. Их заменяли приюты, социальные распределители и служба опеки.

Замолкаю, пытаясь угадать ее чувства. Я трогаю застарелую рану – гнойную, омерзительную, срываю струпья, обнажая неприглядную сторону своей жизни, запоздало соображая, стоит ли шокировать Любу откровениями?

– Продолжай, – шепчет она.

– Когда мне было пять, она погибла. Попала в аварию вместе со своим хахалем. Они оба были пьяные. Люба, послушай…

– Пожалуйста, Мир. Я хочу знать о тебе больше.

– Отца вынудили усыновить меня. Родители матери жили очень далеко, в сибирском военном городке. Дедушка к тому времени умер, а у бабушки случился инфаркт. Ее заявление на усыновление отклонили. Папаша нехотя принял меня в свою семью, а вот его молодая жена – нет. Сначала она пыталась воспитывать меня, дарить подарки, приручать… Хотела поиграть в материнство. Возможно, кто-то назвал бы мое детство сытым и счастливым, ведь, по сути, я был одет, обут и накормлен домашним персоналом отца. Но привычная свободная жизнь без обязательств оказалась им важнее чужого ребенка. Жена бросила отца, променяв его на молодого и бездетного мужика. До одиннадцати лет за мной присматривали приходящие няни, потом – я рос сам по себе.

В лучах закатного солнца ее глаза блестят подозрительно ярко. А когда Люба смаргивает слезинку, я понимаю, что она едва сдерживает слезы.

Молчит. Ее ладони тянутся к моему лицу, гладят скулы, трогают губы, а потом она целует меня – жадно, болезненно, вымещая в поцелуе сострадание и сочувствие, на которые способна. Чувствую соленый вкус ее слез, но они, как сладостное зелье, проникают в меня, даря сердцу исцеление.

– Жалко докторишку? – улыбаюсь вымученно.

– Нет. Докторишку не жалко. Жалко маленького несчастного мальчика Мирослава.

– Мирославом меня назвала жена отца. Ей хотелось быть модной во всем… До этого я носил другое имя и фамилию матери.

И снова поцелуй… Мягкий, успокаивающий, исцеляющий, как елей. Долгий, томительный, необходимый мне как воздух…

– Ты чудо, Любаша, – произношу чуть слышно.

Глава 15

Люба

Разгоряченные, с красными щеками, мы волочим «ватрушки» по сверкающему в лунном свете снегу. Луна видится мне огромной серебристой снежинкой или молочной кляксой. Хотя нет, она скорее походит на свернувшегося в клубочек белого кота.

– Ты накаталась, Перепелкина? – спрашивает Мир, возвращая мое внимание к себе.

– Да, спасибо, – улыбаюсь я.

– И наелась? Ничего не хочешь больше? Мы могли бы выпить кофе. С пончиками, например.

– Иди к лешему, Боголюбов!

Он крепко сжимает мою ладонь, стараясь согреть. Варежки насквозь промокли и промерзли, и я безрезультатно пытаюсь впихнуть их в карман.

– Замерзла совсем, – шепчет хрипло, а бабочки в моем животе только от его голоса склоняются в почтительном кивке.

Боголюбов открывает дверь ключом и пропускает меня вперед. По-хозяйски включает свет и забирает из моих рук мокрые варежки.

– Отдельная спальня в твоем распоряжении. Все так, как ты хотела, Любаш?

– Д-да.

– Спокойной ночи.

– И тебе…

Боголюбов думает, что я стану бросаться на него? Не на ту напал! Та Люба осталась в прошлом. И признание в любви он больше никогда не услышит. Пока не произнесет его сам! Я разуваюсь, снимаю куртку и важно шествую в комнату, обернувшись и