Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин

- Была мужней... Да мужа мово, как и тебя, в пустыни мучили... По слухам, за кордон бежал... А может, помер, царство ему небесное.

– Грешишь? – оживая, пытал старец.

- Грешна, отец. Посты мало блюла... от постной пишши воротит... кровь горлом идёт...

- То не кровь, то грех твой изливается кровью. Сыр, масло, мясо даже в годовые праздники не вкушаю... А вот хожу, бог терпит. Вериги ношу в четыре пуда. В монастырях, из коих бегаю, блуд, ересь, мясоеды кукишем крестятся...

Ефросинья истово заколотила лбом подле огромных его босых ступней, на которых крючились страшные чёрные ногти.

«Совсем одичал человек!» – с осуждением прикусил губы Григорий.

- На-ко вот, постегай сего отрока! – старец развязал суму дорожную, достал свитую из жил плеть. – Грешно думает обо мне... После он тебя постегает. Шибче, шибче! – прикрикивал он, когда Ефросинья робко коснулась Григорьевой спины. Дрогнув от окрика его, старуха огрела Григория изо всей мочи, но и этого старцу казалось мало.

– Вот как надобно, – отняв плеть, ударил с потягом, с первого же удара разорвав вместе с рубахой кожу до крови. – Стой и не гнись! Боль и страдания – юдоль наша... перед страшным судом. Грядёт он, грядёт! Жгите, дети мои! И глядите, как я себя жгу! Тоже щадил себя поначалу... Теперь же сама плоть истязания просит.

- Меня и отец единого разу не бивал, – начал было Григорий, но старец так яростно зыркнул на него просветлевшими глазищами, со свистом, точно веником в бане парился, огрел себя слева и справа, тупо, отрешённо заулыбался. Верно, боль и впрямь была его обычным состоянием.

– Вот как надобно, а можно сильней, – повторил, сунув плеть в сумку. – Никониане, собаки, бьют люто... Везде били... за приверженность мою к вере истинной. Всяк чернец по суду никонианскому лупил меня трижды палкой... Спина-то глянь... – Задрав залубеневшую от крови и пота одежду, Григорий отпрянул. Под ржавой плитой – клок лиловой кожи от постоянного ношения вериг, от пятна и до поясницы – сплошная короста – следы палочного боя.

– На земле, детушки, нет доброты. Радости нету! Там, там ждёт нас вечная радость! – чёрный, истресканный перст старца взметнулся над кудлатою головой. Волосы, когда-то рыжие, стали ржавого цвета. Сквозь них редкая просвечивала седина. – Теперь оставьте меня... молиться стану. Придёте к вечерней моей беседе, – прогнал он писца и Ефросинью. Но уже последние его слова доносились глухо. Старец, растратив все силы, засыпал. Однако при стуке дверей встряхнулся, забормотал молитву.

– Пресветлый мученик! – выпроваживая гостей, сказал хозяин-старообрядец, маленький чистенький старичок с медовым тихим голосом. – Истязает себя шибко.

– Как звать его, Семён Данилыч?

– Иона... яко пророка, который плавал в чреве китовом. Во всех науках силён: глаголет, пишет на седьми языках... учился у фрязинов. Бежит прочь от греха, от мира...

– Законоучители к миру шли... несли слово своё, – возразил Григорий.

– Ну, всяк по-своему... кгхм... господу служит, – подавив усмешку, прокашлялся старичок и закрыл за ними калитку.

С той памятной встречи с неистовым Ионой Григорий стал ещё более смутным. Значит, и у бога не найду утешения, думал он. И, стало быть, надо служить ему, как сказал Семён Данилыч, по-своему. Важно веровать, важно молиться... Признаваться в кощунственных мыслях, возникших нечаянно, никому не стал. Внимал старцу с показным умилением. На службе был старателен, однако вёл себя с достоинством. Да хоть сколько гнись, но коль ты Отлас, то не жди себе снисхождения. Яков Гарусов, коему Григорий указал на расхождение в отписке брата-ясашника – мол, соболишек пяти штук не хватает, написано сорок, получено... тридцать пять... и другой мягкой рухляди так же... – по примеру воеводы отвесил своей пухлой ручкой пощёчину. Хоть и пухлая, а больно... в самую душу ударила. Отступил Григорий, слеза с кровью брызнула. В руке трепетало сломанное перо.

– Стой, стой... внушать буду, – ласково словно к столу приглашал, приговаривал сотник и мелкими, вкрадчивыми шажками подбирался всё ближе, ближе. «Уж этого-то я поучу... уж этого я прищучу! Ишь праведник какой выискался! Сам в счёте не смыслит».

Зло выкрикнул:

– Я те покажу, как возводить поклёп на брата!

– Не поклёп это... истина! Ишо раз тронешь, – пообещал непреклонно Григорий, – крикну «слово и дело государево»!

Трусливый сотник отпрянул, что-то проворчал и, усевшись на табурет, стал заново просматривать братнины списки. Рухляди не хватало. Сотник знал почему: недостающие шкурки давно уж перекочевали в его амбар. После, прикидывал он, подарю соболька воеводе, четыре себе останутся... Из-за этого сухорукого чёрта придётся сдавать по счёту. Можно бы и самому крикнуть «слово и дело», да разговор писцы слыхали. Докажи им, что ты не вор... до воеводы дойдёт – быть битым. Не посчитается, что всяко ублажаю его.

– Верно, верно, ошибочка вышла, – ласково согласился и отпустил писцов по домам.

Потому и явился Григорий домой уверенным в себе. Умом-то можно всего добиться. Даже правды. Хотя правда и ум редко живут дружно. Помирить бы их – подлецам на земле жизни не стало бы...

Хрустнуло летечко, хрустнуло и переломилось. Дело к зиме пошло. Проскочит хмурая, скорая на ногу осень, и сыпанут тяжёлые в этих краях, обильные снега.

Но пока август, он