Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин

вскрикнул, кто-то застонал. Потап, прижавшись к скале, растерянно хлопал глазами, держался за грудь, на которой грелись зайчишки. Любим, матерно ругаясь, отбивался от нескольких, кружа около упавшего Ширмана.

– Казак ты аль тетеря? – яростно выкрикнул Любим, отмахиваясь от нападавших и стараясь не наступить на поверженного Фёдора. – Вишь, один я...

– Не один, – кривясь от боли, подал голос Ширманов и, собрав последние силы, выстрелил.

Ещё один из разбойников рухнул, другой достал клинком Фёдора. Тот уронил рассечённую голову. Тело дрогнуло и вытянулось. Потап застонал, оторвался от скалы. Руки его были пусты. Сабля и пистоль лежали подле костра. Спросонок не сообразил и первым делом подумал не об оружии, а о зайчатах. Один из лесных уже подобрал пистоль и наводил его на Любима. Сорвав таган с ещё не остывшей ухой, Потап швырнул его в разбойника. Тот взвыл, ошпаренный, и, ничего не видя, вопя от боли, наутёк бросился в лес.

Разграбив дощаник, лихие подобрали убитых и раненых, отступили к лесу. Последним, отмахиваясь от Володея, уходил рябой, наверно, предводитель, прикрикивая на нерасторопных. Володей кинулся было следом, но, сообразив, что там, в лесу, их слишком много и из-за любого куста можно получить пулю в голову, остановился.

Потап, стоя на коленях, прикладывался к груди Ширманова, слушал сердце. Сердце молчало.

– Сгубили... – сказал хрипло, стукнув себя в грудь кулачищем. Грохнул, вынул расплющенных зверёнышей и зашагал берегом, оставляя огромные вмятины следов.

– Куда? Эй! – окрикнул его Володей, горестно подумав: «Вот и Ширман сгинул... последний из тятиных дружков».

Положив старого рубаку на палубу, собрали наскоро что осталось, поплыли, держась противоположного берега. Из лесу ещё раз стрельнули. Выстрел был зряшным.

– До места не доплыл... Видно, чуял смертушку, – говорил Любим, жалостливо морщась. Лицо Фёдора было разрублено от левого уха до подбородка.

Утре схороним, – порешил за всех Володей, накрыв убитого пологом. – Надо отплыть подале. – И стал проверять, что осталось из провизии. Муку, мешков пять или шесть, схитили, унесли крупу, толокно, товары, взятые у Гарусова под заклад, две пищали. «Ну, Фёдору-то пищаль ни к чему, нам пригодилась бы...» – подумав о Ширманове, Володей содрогнулся: снова вспомнился страшный оскал с раздробленным коренным зубом, расширенные нечеловеческой болью, до пронзительной синевы выстуженные глаза.

Из трюма выбирался так, чтобы не видеть трупа, накрытого пологом.

– Фёдор-то жить мог, – сказал Потапу, всё тело которого сотрясалось от горьких рыданий.

– Заек придушил... сам придушил, уби-иве-ец! – бормотал Потап, качался из стороны в сторону.

«Заек жалко, про Фёдора не помнит...» – Володей яростно пнул ногой обломок старого весла, подогнул ногу в колене. Не рассчитал – больно пнул.

Плыли.

На корме лежал мёртвый пятидесятник. Ветер шевелил его седые, выглядывающие из-под полога волосы. Не дожил до рассвета Фёдор Ширманов. Не добрался до Учура.

«А мы доберёмся...» – Володей упорно стиснул тонкие своевольные губы. Как-то само собой решилось, что в этой малочисленной команде он остаётся за старшего.

8

– Скоро вылежишься, молодка? – Фетинья поднялась до петухов, топталась сама, не давала спать другим. После отъезда Ивана была вечно зла, ходила нечёсаная, за всякую провинность давала подзатыльники Ваське.

– Пущай понежится... за двоих справлюсь, – вступилась за дочь Ефросинья.

– Тебе много пришлось нежиться?

– Мне-то? Мне чо, я старуха...

– И меня шибко не баловали. Подымайся! – Фетинья сдёрнула со Стешки одеяло, под которым вызывающе вздулся нежный живот. Сподница оголила молочно-белые длинные ноги. «Родит скоро, а я... отрожала?» – сглотнув слюну, отвела налившийся завистью взгляд, ушла в куть и оттуда закричала: – Ни в избе прибрать, ни скотину обиходить... Одна я, что ль, гнуться должна?

Васька пробурчал с полатей:

– Орёшь, мамка... до зари поднямшись. Дай поспать.

– Я вот те посплю, сурок! Жених уж, на девок копьё востришь, а как робить – дитё...

- Да чо ты разошлась? Смолкни! – рявкнул Васька и отодвинулся в глубь полатей, если бить начнёт – достанет не сразу. Можно, минуя верхний голбец, махнуть вниз и, сорвав с гвоздя шапку, взять ноги в руки.

- Я те... – пригрозила Фетинья, замахнулась на сына ухватом, но закипела вода в большом чугуне, а когда сняла чугун с загнетка, гнев улетучился. Васька, нацелившись прыгать, уловил это сразу, с хрустом потянулся, зевнул и тут же запосвистывал носом.

– Чо делать-то? – одевшись, спросила Стешка, разрумянившаяся со сна, цветущая первой бабьей молодостью. Всё у неё ладно выходило. Пришла в дом – голь голимая, не думала, не гадала – стала хозяйкой, женой справного казака. Вроде и братья, а люди совсем разные. Один – унылый, скучный молчун. Слова клещами из него не вытянешь. Другой – огонь, который только смерть погасить может.

Повезло Стешке на мужа.

Иван, собираясь на Вилюй, вместо прощания сказал три слова: «Смотри у меня!». И погрозил пальцем. Володей, уж, наверно, на ласковые слова не скупился.

Эх, денёк бы такого полюбить! Фетинья закрыла глаза, баню вспомнила, мускулистое тело на полке и себя, припавшую к Володею. «Срамота! К чужому мужику потянуло...» – думала,