Избранное. Том второй - Зот Корнилович Тоболкин

- Кусают? – вежливо спрашивает его художник, прислонившийся к шалашу спиною. Это плывущее звёздное пространство, тёмные извивы берегов, полные невысказанных тайн, вздыхающие в ночи волны и томные крики ночных птиц выворачивают ему душу. Он беззащитен перед всемогущей красотой природы, влюблён в неё до умопомрачения, боится её.

Природа, как натурщица, обнажилась, зазвенела, запахла, потекла, полетела... И здесь, на реке, и там, за великим и невиданным запредельем, – всё жизнь. Эту жизнь Вениамин Петрович не понимал. Её невозможно понять, как все истинно прекрасное. Прекрасное объяснениям не поддаётся, не переносится на ватман в чертежах или формулах. Даже искусство и поэзия не в силах запечатлеть его неохватность. Наука, искусство, литература, сам человек, придумавший эти понятия, – не больше чем растворённые в реке звёзды. Подлинные звёзды там, в обманчиво близкой, но такой недосягаемой выси. За ними другие звёзды, их больше, чем комаров, безжалостно шпигующих Димку.

- Комары – зло, но с музыкой, – шутит он, с сожалением нюхая пустой флакон из-под «Дэты». Вчера Димка нечаянно столкнул в реку рубашонку и шорты. Унесло их куда-то. Теперь он сидит почти голый, к великому удовольствию комаров.

Цыган спит, и спят девчонки. Выведенный из терпения, Димка всхлипывает, и ему уж не до шуток.

- Накройся, – художник снимает свой плащ. Сто лет этому плащу, но прорезиненная ткань не знает износу. Потом достаёт из сидорка ветхое, чинённое-перечинённое трико, бросает Димке. – Пока надень хоть это, что ли. Не любит он давать кому-либо свои вещи. Но Димка гол. Забравшись в шалаш, он натянул трико художника, укрылся плащом и скоро уснул. Здесь было тепло, но главное – не докучал противный комариный писк.

Петрович не замечал комаров. Стоит ли думать о них, когда жизнь сказочно хороша, несмотря на некоторые мелкие частности. Хочется плыть, дышать, лететь сердцем и мыслями за той вон кометой, вдыхать сладкий предутренний воздух, слушая бессмертную песню звёзд, которой спешит навстречу нетерпеливое молодое утро... Оно заявило о себе узкой бледной полоской, постепенно наполняющейся красным соком, словно кто-то раздавил на полоске назревшую земляничнику. Наступил желанный час зари. Меркнущие звёзды бормотали всё тише, тише, глох гул вечности. В прибрежных соснах раздался стон раноставной кукушки. Смугл як ветер коснулся прохладного лба художника, разгладил на нём морщины и полетел дальше.

«Господи! Неужто это она? Неужто?» – шептал старик, губы были влажны от реки, глаза – от слёз.

А ветер уж расчищал дорогу солнцу. Золотую, упругую дорогу. Ступит на неё солнышко босою ступнёй, ощутит величавую красоту им сотворенного мира и, улыбнувшись людям, молвит: «Как будто недурно. Но я помаракую и завтра сделаю лучше».

- Неужто она? – повторял старик. – Неужто Родина? Я же не знал её, не чувствовал... Я преступник, слепец! Прожить век и не видеть этого! Боже мой, боже мой!..

Крепко обнявшись, сладко посапывали Файка с Зойкой. Старик всмотрелся в их чумазые мордашки, вздрогнул, пронизанный уже не в первый раз приходящей мыслью: как быстро, как невозвратимо быстро летит время! А жить так хочется, словно родился на свет только что.

Тобол, поразмыслив, толкнул плот к берегу. Плот покачался и замер как раз напротив чёрной козы и двух дерущихся спозаранку баб. Старик заметил только козу, уставившуюся на него зелёными наглыми глазами. За спиной рассмеялся цыган. Он выбрался из шатра, зевал и потягивался.

- У вас что, зарядка?

Бабы молча пыхтели, дёргая друг дружку за волосы. Коза отлягивалась задними ногами и всё таращилась на приезжих: «Чего вы не видели тут? Всё обычно. А вы, дурачьё, что-то ищете... плывёте, летите куда-то. Жили бы там, где нет склок, где больше свежей травы».

- Это надолго, – с видом знатока определил Тимофей и, наклонившись над водою, поплескал себе в лицо.

- Земля, – пробормотал художник. – Видишь, утренняя земля! И коза нас встречает.

- Ага, и мирное население, – цыган указал на дерущихся баб.

- Хочу козу! – капризно протянула Файка.

- А я молока хочу козьего, – заныла Зойка.

- Щас будет. – Тимофей спрыгнул на берег, ослепительно улыбнулся сделавшим передышку бабам и заволок козу на плот. – Доить умеешь?

- Не-а.

- Научу. Берёшь за сиськи и... ширкаешь. Правильно говорю, бабоньки?

Бабы, будто и не дрались, перемигнулись, захохотали.

- Ну, действуй, – цыган подтолкнул девчонку к козе.

- Не, лучше он пускай, – увернулась Файка. Сонный Димка, корячась, выполз из шалаша.

- Пожалуйста. Я даже корову в деревне даивал, – начал бахвалиться он.

- Действуй...

Парнишка поискал вымя, протёр очки, поискал снова и почему-то не обнаружил.

- А где у неё эти самые... где сиськи?

- Дак это же... хы-хы... Это коз-зёл! Коз-злище! – катаясь по земле, грохотали бабы. – О-от темень!

- Эй, хватит вам! – повелительно крикнул цыган, жалея пристыженного мальчишку. – Принесите ему рубашонку, штаны какие-нибудь. А нам поесть. Я заплачу.

- Это мы щас. Мы скоренько. Ты токо не уплывай, милой! – бабы вперегонки кинулись по домам.

«У, дуры какие! Из-за вас я впросак попал!» – думал Димка и сердито взбуривал из-под очков на девчонок. Поуркивало