Избранное. Том второй - Зот Корнилович Тоболкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
- Петрович, – к шалашу подполз на животе Тимофей, в эти дни запрещавший тревожить художника. – Я всё Алёнино лицо вспоминаю... Как верно ты его угадал!
Цыган льстил. Но как искусно он льстил! Глаза серьёзны и задумчивы. А может, правда, раз в жизни удалось что-то стоящее?
- Правда, правда! Совсем живая! – закивали Файка-Зойка. Они всё делали истово, озорные, милые пташки. Никто бы не упрекнул их в том, что они врут. Цыгане не врут. Цыгане выдумывают. Их выдумка так естественна, что не верить в неё трудно.
- Я только об одном беспокоюсь... Слышь, Петрович? Я вот о чём... Хочу, чтоб портрет меня пережил... Переживёт?
- Не знаю, – не сразу отозвался старик, подкупленный соучастным и ненавязчивым тоном. – Если вода не замочит.
- Тогда я вернусь, – сказала Зойка. – И буду держать над ним зонтик.
- А я над тобой шалаш построю, – тотчас сообразила практичная Файка.
- Там лучше мавзолей поставить... или склеп такой, – предложил Димка, все эти дни серьёзно над чем-то размышлявший. Он даже ни разу не заговорил о еде, хотя есть хотелось, и сильно. – Большой склеп... Из кирпича или из бетона.
Неспешно колыхала волною река, понимающе вздыхала и, чтобы развеселить загрустивших людей, выплёскивала из себя серебряных рыб, дразнила чаек. Много слыхавшая и видевшая мудрая река знала, как часто люди говорят всуе. Но пассажирам на плоту хотелось верить. И потому она осторожно и мягко несла немудрящее судёнышко, гладила влажные сучковатые брёвна. Встречные суда шли стороною, фарватером, река оберегала от них плотик.
- Склеп – это дорого, – начал прикидывать старик.
- Алёна мне дорогого дороже, – возразил цыган. – Денег я раздобуду.
- Я попрошу папку, – сунулся было Димка, но Тимофей ожёг его таким взглядом, что парнишка чуть не подавился собственным языком.
Вдали показался златоглавый белый город. Он вознёсся над высоким холмом и сиял многими куполами. То есть сам город был где-то вокруг изумительного Тобольского кремля, но все эти современные и старинные здания с ним рядом терялись. Всяк подплывающий к Тобольску прежде всего видел кремль, и сердце сразу же обмирало. Хотелось петь, как пели эти рукотворные камни, как пели золотые кресты и купола, как пели вечные кремлёвские стены и самый лучший в Сибири собор.
- Кремль, – сказал Димка, и художник, забыв обо всём, выскочил из шалаша и онемел от восторга. Он не умел, как бывалые заезжие говоруны, давать оценки шедеврам, он просто смотрел и изумлялся. Он был счастлив, что хоть однажды довелось лицезреть чудесное творение русских зодчих. Душа наполнилась светом, раздвинулась и вместила в себя огромное, организованное гением человека пространство, в котором не было ничего лишнего. Душа ликовала. Душа звенела полуденным звоном.
«Россия, мать ты моя, Россия!» – восторженно шептал старый художник. Он видывал храмы в Европе, возможно, более изысканные, старше летами, созданные всемирно известными мастерами, но этот был свой, родимый. И так нелепо, что увидеть его удалось лишь теперь. А может, закономерно? Может, до лучшего надо дорасти, надо заслужить право видеть его? Петрович много читал о тобольской Софии и теперь мучительно вспоминал, что написано было о здешних мастерах. «Сей храм строили каменных дел подмастерья Герасим Шарыпин и Гаврила Тютин...» Нет, фамилии помнились смутно. А вот церковь Семи Отроков на кладбище создавал сержант геодезии. Это точно. Петрович и сам кончил войну сержантом. Но он имел среднее образование. А эти люди знали только начальную грамоту. Видно, не в грамоте дело, а в точном и зорком глазе, в душе, которая вобрала в себя суть из всех сутей.
«Россия, мать ты моя... Россия!»
Ещё подумал о минувшей страшной войне, о том, что не напрасно чах в карельских болотах, полз по-пластунски через свои и чужие поля, как крот вгрызался в стылую землю. И какое счастье, что враг не ступил на эту священную для всякого сибиряка землю. Впрочем, шведы ступили когда-то... правда, в качестве пленных. Они и строили вон ту перемычку, которую до сих пор зовут Шведской палатой. Их приучали в Сибири не разрушать, а созидать... и уважать землю русскую и русского человека.
«Россия, мать ты моя, Россия!»
У него текли по лицу слёзы, дёргалась в трёхдневной щетине щека и билась на виске синяя жилка. Пальцы сплелись и до черноты стиснули друг друга, словно боролись между собой.
А плот плыл, и река радовалась, что старый художник открыл для себя город.
Ноев ковчег
Благословенная ночь на реке. Она вобрала в себя вселенную. Вобрала небо с жёлтой, упавшей в волны луною. Звёзды каплями стекают в реку и растворяются в ней. И всё же много остаётся в полунощном небе луны и звёзд. Но больше всего тишины, в которой лишь лёгкий шелест волн да тонкий звон комарья. Он мог бы
