Катаев. Погоня за вечной весной - Сергей Шаргунов

«Прочел повесть В. Катаева “Уже написан Вертер”, — писал в дневнике за 11 июля 1980 года критик Игорь Дедков, до самого конца советской власти хваливший Солженицына за антисталинизм и порицавший за антиленинизм. — Такое впечатление, что это инспирированная вещь. В ней есть некое целеуказание: вот кто враг, вот где причина былой жестокости революции. Троцкий, Блюмкин (Наум Бесстрашный), другие евреи в кожанках… Страшные видения некоего “спящего”… Однако это страшные видения глубоко благополучного человека, который наблюдает страдания со стороны (безопасной!) и потому способен заметить, что по щеке терзаемого существа ползет “аквамариновая” слеза…[158] Историческое мышление в этом случае тоже отсутствует; т. е. оно настолько подозрительно и нечистоплотно, что все равно что отсутствует… И неожиданная в старике Катаеве злобность, и бесцеремонное упрощение психологии героев (на каких-то два счета)». 5 октября Дедков привел отзыв критика Лазаря Лазарева: «Белогвардейская вещь». И соглашался: «Я подумал, что это, пожалуй, правильно: не антисоветская, ни какая другая, а именно белогвардейская, с “белогвардейским” упрощением психологии и мотивов “кожаных курток” и с налетом антисемитизма».

1 июля 1982 года Валерий Кирпотин записал: «Пошел к Катаеву, с некоторой неохотой, но решил — неудобно, многие слишком презрительно говорят о нем… Зашла речь о его повести “Уже написан Вертер”. Я прямо сказал о своем отношении. Катаев стал говорить о ЧК с такой же злобой, как одесский обыватель 1919–1920 гг. Настаивает на том, что “военный коммунизм” — дело рук Троцкого. Я сослался на Ленина. Катаев мне:

— Прочли бы Троцкого, тоже нашли бы обоснование “военного коммунизма”. Ты сам был троцкистом.

Попрощались за руку, но я, конечно, больше к нему ни ногой».

Александр Рекемчук, в то время член редколлегии «Нового мира», так вспоминал историю появления катаевской повести: «Может быть, самое яркое из созданного им. И наверняка — самое скандальное (во всяком случае, тогда это было шоком). Заставившее многих его почитателей отшатнуться, отпрянуть в негодовании… Я был в числе отпрянувших. Больше того: я был в числе тех, кто возражал против публикации этой повести в “Новом мире”. Между прочим, тогдашний главный редактор журнала Сергей Наровчатов тоже был смущен прочитанным текстом и, как обычно, когда в редколлегии возникали споры, повез его куда-то, говорят — в ЦК КПСС, говорят, что к самому Суслову. И оттуда последовала команда: печатать!.. Сейчас уже трудно поверить в реальность подобной ситуации, когда редколлегия — против, а ЦК — за. Но так было в тот раз».

Действительно, удивительно — ЦК пришлось настоять на свободе художественного слова наперекор свободолюбцам-«новомирцам».

Хотя так ли уж странно?

То, что «Вертера» все-таки разрешили, объясняют благодарной платой за готовность периодически откликаться на «просьбы партии». Отдельными политическими заявлениями (впрочем, кто сказал, что совершенно неискренними?) Катаев завоевывал себе право на художественную свободу.

Вот свидетельство журналиста Бориса Панкина, который прямо назвал фамилию Суслова: «Я послал рукопись в ЦК, — тонко улыбаясь, рассказывал мне Валентин Петрович. — Есть там человек. — Он пристально посмотрел на меня. — Очень большой человек. Я к нему обращаюсь, когда уже вот так. — И он совсем по-одесски, по-молодому, лихо провел ребром ладони по кадыку. — Помогает. Позвонили от него и сказали — вещь будет напечатана».

«Да, так он еще никогда не писал! — запоздало восхищается Рекемчук. — “Урожай реформ”. Косы. Лев Давидович. Нет, это не про Чубайса. Того еще не было и в помине». Он спрашивает себя, перечитывая повесть: «Что же нас — меня, в частности, — заставило тогда ее отвергнуть?» — и отвечает: «Она была слишком хорошо написана».

Писатель Николай Климонтович припоминал «забавный случай», который даже его, «воспитанного в сугубо либеральном духе, несколько покоробил». В редакции «Нового мира», «оказавшись в кабинете наедине с одной из самых прогрессивных редакторш журнала» (очевидно, Дианой Тевекелян), он поздравил ее с «очень хорошей» повестью, «полагая наивно, что делаю комплимент»: «Каково же было мое смущение, когда дама внятно отчеканила: “А я знаю людей, Коля, которые тем, кто хвалит эту гадость, руки не подают…” Лишь позже выяснилось то обстоятельство, что хитрая лиса Катаев, отлично зная, что такое оскал русского либерализма, организовал дело так: повесть была спущена Наровчатову сверху».

Сама Тевекелян так писала в мемуарах: «С Катаевым связан, пожалуй, единственный серьезный конфликт между Наровчатовым и рабочей редколлегией. Почти все высказались против публикации повести “Уже написан Вертер”. Повесть появилась все-таки, правда, спустя время. Автор получил благословение Суслова».

Другой тогдашний «новомирец», в 1981 — м возглавивший журнал Владимир Карпов, вспоминал: «В тот день привезли в редакцию очередной номер “Нового мира”, в котором был напечатан “Вертер”. Я принес его и вручил Валентину Петровичу. Он не верил своим глазам! Потом опомнился, стал меня обнимать и целовать.

После этой публикации Катаев относился ко мне с особенной нежностью, хотя заслуги моей в “пробивании” этой повести не было… И вот Валентин Петрович с того дня простер на меня свою благодарность и ласку».

Публикацию надо было обмыть.

«Катаев осторожно, будто священнодействуя, достал из буфета темную бутылку с яркой этикеткой:

— Это настоящий французский коньяк. Я сам привез его из Парижа.

В те дни мы еще не были избалованы импортными напитками, они еще не появились в продаже, были редкостью.

Валентин Петрович налил в хрустальные рюмочки солнечного цвета заветную влагу. Мы чокнулись.

— За вас. За вашу смелость и отвагу. За публикацию “Вертера”».

Когда Борис Панкин спросил Катаева, для чего тот написал «Вертера», ответ последовал в форме тоста.

«— Это было испытание для системы. Я предложил советской власти испытание — способна ли она выдержать правду? Оказывается, способна. Выпьем за нее.

Я пригубил из вежливости. Дети и Эстер Давыдовна пить демонстративно отказались…

— Они, — сказал Катаев, обращаясь только ко мне и словно продолжая какой-то спор, который был без меня, — делают кумира, философа из Троцкого. А он же был предтечей Сталина».

Тогда же Катаев недобрым словом помянул Дзержинского («наверняка был троцкистом»), который, как я упоминал, и приезжал в Одессу инспектировать чекистов, то есть и был историческим прототипом Бесстрашного.