Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

Эмму задержали. Некий Висенс принес весточку, что полицейские ее схватили; на случай такой превратности Эмма дала «молодому варвару» адрес, по которому скрывалась Хосефа. Вместе с весточкой просьба: «Позаботьтесь о моей дочке, умоляю». Хулию все еще прятали в доме старых друзей-анархистов. Хосефа вернулась на улицу Бертрельянс в пятницу ночью, имея в виду, что Далмау может объявиться в любой момент. «Когда ее задержали?» – спросил он у матери. Какая, собственно, разница? «Ночью в пятницу, – все-таки нехотя сообщила Хосефа, – после поджога коллежа Святого Семейства в Сан-Андреу. Эмма должна была знать, что пришло подкрепление, – всхлипнула Хосефа, – чтобы ей уйти подобру-поздорову». Сказала ему, что в субботу и сегодня, в воскресенье, ходила в тюрьму «Амалия», но понапрасну, ей ничего не сказали и уж тем более не дали повидаться или передать немного еды; по правде, она даже не уверена, что Эмма там.

– Они знают, кто я такая, Далмау. Относятся с презрением. Хотя они нас всех презирают. Но что касается меня, они знают, что я твоя мать. Ты не должен ко мне приближаться. Я уверена, что за мной следят. Странно, что они не поднялись вслед за тобой. Должно быть, отвлеклись, но я знаю: они там. Зачем иначе целое войско на такой убогой улочке. – Далмау вспомнил капрала, шлюх и ссору между солдатами. Ему повезло. – Соседи рассказывали, что после того, как подожгли пиаристов, жандармы каждый день приходили сюда искать тебя. Вчера тоже приходили, дважды, и сегодня с утра пораньше уже барабанили в дверь.

– Сволочи… – Далмау вздохнул.

– За тобой приходили жандармы, а за девочкой явились две монашки в сопровождении полиции. Хотели забрать ее в исправительный дом. Сукины дети! Всех бы их сжечь вместе с их церквями и монастырями.

– Эти друзья, с которыми вы ее оставили…

– Это товарищи. Анархисты, им можно доверять.

– Но я на баррикадах слышал, что задерживают всех.

– Да. Твоего брата, например, тоже, хотя он говорит, что не участвовал ни в поджогах, ни в перестрелках. Но после восстания у властей появился шанс избавиться от всех анархистов, и они этот шанс не упустят. Слышала, их вышлют в Арагон, куда-то в глубинку, без суда и следствия.

– Ну а эти, у кого в доме скрывается девочка?

– Этих не тронут, – успокоила его Хосефа. – Они – старые анархисты, времен твоего отца. Почти не выходят из дому. О них забыли.

Далмау покачал головой, страх за Эмму вновь овладел им.

– И что нам теперь делать? Эмма…

– Тебе – бежать.

– Но я не могу уехать, оставив Эмму в тюрьме!

– Уходи отсюда, Далмау. Давай! Беги! – настаивала Хосефа, подталкивая его к двери. – Они не уймутся, пока не найдут тебя. Говорят, будто ты – один из вождей мятежа, его вдохновитель, с твоими картинами и зажигательными речами в Народном доме. Тебя узнали возле пиаристов и теперь твердят, будто видели тебя везде, при каждом поджоге! Сынок, задержанных тысячи… Насчет брата я уже тебе сказала. И аресты продолжаются, людей забирают десятками. – (Далмау кивнул, он только что это видел.) – Тюрьмы всех не вмещают. Сегодня вечером состоится манифестация женщин с требованием освободить заключенных. Может, кого-то и освободят, но тебя – нет. Если тебя задержат, то выместят на тебе всю злобу. Уходи. Беги. Ни о чем и ни о ком не беспокойся. Надо переждать. – Умоляя, Хосефа продолжала легонько подталкивать его к выходу. – Беги во Францию, Далмау; там много республиканцев и анархистов, они помогут тебе. И работа найдется. Тебе нужны деньги? У меня… – (Далмау жестом остановил ее. Не хотел брать деньги, которые им самим понадобятся.) – Беги, умоляю тебя! – Хосефа распрощалась с ним в дверях; глаза ее были полны слез, руки бессильно повисли, на лице – тоска и нетерпение.

– А вы, мама, что станете делать? – спросил Далмау уже на площадке, куда Хосефа его вытолкнула.

– Работать и жить дальше, как всегда. Это не навеки, через несколько лет ты вернешься. Будь осторожен! Люблю тебя, сынок! – слышал Далмау у себя за спиной, пока спускался по лестнице.

Бежать он не собирался. Не был готов бросить Эмму и мать, но и не знал, что ему делать. В квартиру на улице Бертрельянс – нельзя, в съемную комнату рядом с Домом музыки в квартале Сан-Пере – тоже, тем более нельзя вернуться на работу; все его адреса уже в распоряжении полиции. Устроиться куда-нибудь еще не получится тоже: его везде знают.

– Ну, что с твоим братом?

Вопрос застал его врасплох, среди тревожных размышлений о том, где и на что он будет жить, собственно, даже где найдет пристанище на ночь. За приютами и благотворительными ночлежками следили. Далмау взглянул на солдата, который ждал ответа. Не отдавая себе отчета, он перешел через Ла-Рамбла и вновь столкнулся с полком валенсийцев.

Он отрицательно покачал головой. Попросту впал в отчаяние, раздавленный неумолимыми обстоятельствами. Но солдат все понял по-своему.

– Соболезную, – проговорил он.

Подошел еще один.

– В чем дело?

– У него, – ответил первый, – брат резервист. Его грохнули мавры.

Далмау догадался, в чем их заблуждение, но ему протянули бурдюк с вином, и он решил не отнекиваться.

– Нужно было поубивать всех мавров несколько веков назад! – воскликнул новоприбывший.