Трюфельный пес королевы Джованны - Анна Малышева

Его резкий голос отозвался под деревянным потолком, пересеченным массивными балками, и внезапно сник. Врач ссутулился и подался вперед, положив руку себе на горло. Он с тоской глядел в окно, в проем, заклеенный прорванной посередине вощеной бумагой.

– Нет, я ничего не могу! Ничего! Пусть молятся об исцелении святому Себастьяну, Роху из Монпелье, Пресвятой Деве… Мне подавайте мои двести флоринов, иначе я и концом трости до больных не дотронусь!

Каркающий сухой смех, вырвавшийся из горла врача, был перекрыт очередным ударом колокола. Когда гул, отразившийся от стен, умолк, мужчина с плохо сдерживаемой яростью воскликнул:

– Роху из Монпелье, да, пусть молятся этому новоявленному чудотворцу! Я не могу, подобно ему, исцелять чумных больных молитвой и крестным знамением! Я всего лишь лекарь, протиравший штаны в Париже, в университете, и в моем распоряжении против чумы имеются лишь скальпель, чтобы вскрывать бубоны, раскаленная кочерга, чтобы их прижигать, и териак, чтобы очищать отравленную кровь… Териак…

Он покачал головой, словно возражая невидимому собеседнику, и, приблизившись к столу, стоявшему по левую руку от замершей Александры, взял толстую книгу в черном переплете.

– Териак – лекарство не для всех, для самых богатых, – пробормотал мужчина, переворачивая пергаментные страницы узловатыми длинными пальцами. – Исконный препарат, изобретенный царем Митридатом Евпатором, включает в себя пятьдесят четыре компонента. Андромах, врач императора Нерона, включил в него мясо гадюки, опиум, гиацинт и бобровую струю. В его составе уже семьдесят четыре части. Великий Гален, отец всех врачей, добавил в состав настойку мака.

Черные блестящие глаза врача не отрывались от страниц рукописной книги, которую он продолжал перелистывать, рассеянно, словно бессознательно.

– А вот последняя книга, которую мне прислали из Кордовы, «Лечение отравлений» Рамбама. Мудрец Рамбам! Знали бы мои сограждане, что я держу у себя книги этого еврея, да не только лечебники, а и «Путеводитель растерянных»! Ведь спроси последнего голопузого мальчишку на улице, кто наслал чуму на христиан, и он ответит: «Евреи!» На меня и так косятся с тех пор, как я испросил для себя позволения вскрывать трупы… У Рамбама описано множество «больших» и «малых» териаков. Но даже самый меньший и доступный из них, всего лишь из двенадцати веществ, сейчас стоит на вес золота! Ангеликовый корень, валериана, кардамон, опий, мирра, мед… Все это добывается ценой лишений, изводится без меры, а число жертв между тем не убывает…

Прикрыв рукописную страницу ладонью, врач покачал головой:

– Беднякам я говорю: «Жуйте чеснок!» По моему мнению, пользы от этого грошового средства не меньше, чем от «большого» териака, куда не добавляют разве что кал африканского слона и мочу индийской обезьяны! Вонь чеснока отгоняет чумные миазмы, препятствуя заражению. Великий Гален держался того же мнения…

Третий удар колокола вновь сотряс здание до основания. Тяжелый густой звук отдался в костях у Александры. Врач вздрогнул всем телом и, словно очнувшись, торопливо закрыл книгу и положил ее на стол, заваленный другими фолиантами, заставленный склянками и колбами, пустыми и наполненными.

– Пора в обход, – пробормотал он, наклоняясь и вынимая из-под стола кожаный мешок.

Развязав его, мужчина извлек устрашающего вида маску из выдубленной кожи, сшитую наподобие птичьей морды, с длинным загнутым книзу клювом. На месте глаз красовались круглые стеклянные окуляры. Когда он надел маску, закрепив ее на затылке и вокруг шеи ремнями, и поднял капюшон черного плаща, весь его облик принял такой адский колорит, что Александре и вчуже сделалось жутко. Доктор завершил свой туалет, натянув перчатки из грубой кожи с раструбами, доходящие до локтя. Он взял мешок, вооружился длинной тростью с обитым железом наконечником, и направился к двери, ступая широко и решительно. Ничто в его походке не выдавало подавленности, только что владевшей им.

Когда за врачом закрылась дверь, Александра, ошеломленная всем увиденным и услышанным, предприняла попытку встать. Ей казалось, что тело навсегда слилось с креслом и сделалось неподвижным, до того она окоченела. Холод проник до самого сердца, она чувствовала страшную, тягостную тоску, словно мужчина в черном плаще сумел заразить ее горечью бессилия, так ясно осознаваемого им.

Однако ей удалось согнуть ноги, опереться на резные деревянные поручни кресла и, встав, выпрямиться. Тела своего она почти не чувствовала и двинулась к окну неровной походкой сомнамбулы. Ее неодолимо влекло желание выглянуть из этого окна, увидеть мир, где она оказалась волею сна и который был так реален.

Достигнув оконного проема, женщина приникла к отверстию в бумаге и замерла.

С самого первого мгновения, когда она только оказалась в этой комнате, увидела ее хозяина и оценила обстановку, Александра поняла, что сон унес ее очень глубоко в прошлое – очевидно, во времена «черной смерти», наполовину опустошившей в середине четырнадцатого века европейский континент. Некоторые высказывания, вырвавшиеся из уст мужчины, позволили ей сделать это предположение. Сам его костюм, облик, который он принял напоследок, подтверждал ее догадку. Как-то в одной из небольших кунсткамер Германии, которую ей довелось посетить, Александра видела облачение чумного доктора, остававшееся неизменным вплоть до новых времен. В клюв устрашающей маски закладывались ароматные травы и специи с целью предотвратить заражение через вдыхание чумных миазмов. Длинная трость служила для того, чтобы касаться больных. Перчатки, высокие сапоги, кожаный или провощенный плащ – все было предназначено для защиты от заразы, и все это было совершенно бесполезно. Чумные доктора, вербовавшиеся по приказу папы («Какого?» – судорожно вопрошала она свою память), чтобы оставить в пораженных заразой городах хоть какое-то подобие помощи, были смертниками. Они не могли помочь больным, не могли спастись сами. Их подвиг, далеко не бескорыстный, впрочем, был бессмысленным. Церковь держала за руки медицину, не позволяя проводить даже самые безобидные исследования. Особенной милостью для доктора считалось разрешение на вскрытие трупов – занятие, противоречившее христианской этике. Такое послабление объяснялось лишь всеобщей обреченностью.

Она была готова увидеть за окном нечто необыкновенное, но открывшаяся перед нею картина ошеломляла. Александра два раза была в Неаполе и сразу узнала бухту, тонущую в розоватом жемчужном тумане, очертания Кастель-Нуово, грозного замка, возведенного на взморье. Она искала взглядом колокольню Санта-Кьяры, но не находила ее. А вот Кастель-дель-Ово, крепость на островке, соединенная с городом узкой насыпью, выстроенная Роджером Сицилийским. Александра нашла взглядом холм Сант-Эльмо, и крепость на нем – звездообразный замок с крепостными валами. Она видела море черепичных крыш, жмущихся вокруг холма, словно птенцы под могучими крыльями матери. Видела очертания Везувия, полустертые утренним туманом…

Дом, в котором оказалась сама художница, был расположен на естественном возвышении, как она убедилась, взглянув вниз. Узкий, в одно окно по фасаду и в четыре этажа высотой – Александра выглядывала из окна, расположенного под самой крышей, – дом соединялся с соседними, близко стоящими домами массивными балками. Улица внизу, на уровне первых этажей, тонула в тени. Там, среди живописных груд мусора, вдоль стен лениво струились извилистые ручейки, тут и там собиравшиеся в зеленые, зацветшие лужи. Улица была безлюдна, окна окрестных домов наглухо закрыты ставнями. Смрадный дух отбросов и помоев, слегка ослабленный холодом, расстоянием и соленым морским бризом, все же достигал окна четвертого этажа, заставляя Александру морщиться.

«Там, внизу, – подумалось ей, – в тесном плену сырых стен, покрытых плесенью, стен, которых никогда не касается солнце, не обдувает ветер, запах, должно быть, становится нестерпимым…»

Море было рядом, оно дремало в сотне-другой метров, безмятежно, словно ничего не ведая о случившейся в городе беде. Его животворное дыхание не в силах было разогнать миазмы, которыми пропиталась сама мостовая, почти невидимая под слоем мусора, источавшая заразу. Александра заметила наконец внизу какое-то движение и, присмотревшись, с отвращением отпрянула от окна. Крысы, устроившись на вершине мусорной кучи, раздирали на части тощий кошачий труп. Заставив себя вернуться к окну, художница оперлась о подоконник и снова оглядела длинную извилистую улицу. Никаких признаков жизни она не заметила. Лишь одно открытое окно в доме на углу: на подоконнике стояло растение в горшке, похожее на лавр, на полусгнившей балке, выступающей из замшелой стены, сушилась простыня в темных пятнах.

С колокольни церкви, расположенной, очевидно, сзади дома, в котором оказалась Александра, упал очередной гулкий удар, за ним второй, третий. Колокол звал прихожан к службе, но ни одна дверь не открылась, ни в одном окне не мелькнуло лицо. На улице никто не появился.