Песня о теплом ветре - Борис Егоров

В конверт вложен необычно маленький листок бумаги. И на нем всего несколько слов. Я читаю их и ничего не могу понять, не могу поверить в то, что написано. Буквы прыгают. «Больше мне не пиши. Я вышла замуж. Не поминай лихом. Инга…»

Значит, Инги больше нет? Инги Хрусталевой для меня не существует? Есть другая Инга — чужая, с чужой фамилией? Постой, постой, подумай еще, Сашка, нельзя же так быстро!.. А что думать? «Я вышла замуж…»

В ушах у меня шумит, голову сжало. Передо мной то возникает, то пропадает Инга. И вдруг я слышу ее голос — настоящий, ни на чей не похожий:

«Сашка, смотри, как красиво! Цветы и снег!»

«Ты пиши мне, пиши, не забывай!»

«Садишься в самолет и летишь в какой-то далекий городок или поселок. Романтика!»

«Сашка, я не увижу тебя целых сорок пять дней…»

«Цветы и снег!..»

Цветов нет. Остался только снег. Мокрый, противный, он падает на раскисшие приднепровские поля. На те места, которые в сводках именуют: «район юго-восточнее города Никополя».

Я смотрю, как бьется огонь в железной печке. Старший сержант Богомазов, встревожившись, спрашивает:

— Убили кого-то?

— Убили.

— Ребята, спать! — командует он. — Концерт отставить!

Мы сидим с ним около печки вдвоем. Достаю из планшетки фотокарточку Инги, платочек, который она подарила. Он до сих пор еще пахнет духами.

— На каком фронте убили? — спрашивает Богомазов и протягивает руку за фотографией.

— В Казани…

Я бросаю фотографию в печку. Она свертывается трубкой; дымит, потом вспыхивает.

— А-а-а! Вот что? — догадывается Богомазов. — Так вы не печальтесь. Не переживайте. Знаете, сколько таких карточек сгорело в железных печках с сорок первого года? Бабам верить нельзя. И потом — война.

Дежурный телефонист Козодоев зовет меня к аппарату.

— Сашка, слыхал, что случилось? — доносится из трубки.

— Кто это говорит?

— Тучков. Не узнаешь, что ли?

Я действительно не узнаю: он говорит не своим голосом.

— Что случилось, Василий?

— Звонил Исаев. Владика царапнуло… В госпиталь отправили.

— Как царапнуло?

— Крепко. Наверно, без руки останется… Во время артналета под Белозеркой. Снаряд разорвался у входа в блиндаж.

Владлен Доронин… Еще один «мушкетер». Только что был его портрет во фронтовой газете. Под портретом писали, что Доронин отличный артиллерист, прекрасно справляется с должностью старшего на батарее, пример для комсомольцев дивизиона.

Голос Тучкова куда-то пропадает. Я кричу в трубку:

— Вася! Василий! Коммутатор!

Молчание. Порыв на линии.

Близко рвется снаряд. Потом другой. Начинается ночной артналет на нашем участке.

Служу Советскому Союзу!

Другие армии идут вперед, мы пока на месте. Те же землянки и окопы, те же деревни впереди. И та же мерзкая погода: мокрый снег, дождь.

Уже середина января, а зимы все нет. Днем на солнце даже пригревает.

Вместе с Валиковым мы шлепаем по раскисшей дороге к высоте 95,4, на наблюдательный пункт подполковника Истомина.

Курган теперь не похож на тот, каким был в день первого боя. У него обжитой вид: добротные блиндажи в несколько слоев наката, укрепленные досками траншеи, маскировочные сети.

Смотрю на часы: не опаздываем. Подполковник Истомин любит точность, аккуратность и к тем, кто эти правила нарушает, очень строг.

Однажды он заехал на «восьмерку», Лесовик стал показывать ему, как расположилась батарея.

Объясняя, Лесовик прошел вперед, и Истомин увидел, что у командира батареи оторвана пуговица на хлястике шинели.

Подполковник остановился и раздраженно сказал:

— Дальше я не пойду. Нет у вас порядка на батарее. Какой же может быть порядок, если сам командир ходит с оторванным хлястиком?

Когда командир дивизиона докладывал Истомину, что боевой приказ выполнен, цель подавлена или уничтожена, это не значило, что от Истомина немедленно последует благодарность.

Иногда подполковник говорил:

— Что уничтожена — вижу. Но стреляли вы малокультурно. Понимаете? Воевать надо красиво. Это же искусство!

Как воевать красиво — Истомин показывал сам. Приходил на наблюдательный пункт батареи. Садился за планшет, запрашивал шифрограмму метеосводки, делал расчеты, подавал команду на батарею.

При этом шутя говорил командиру:

— На полчаса я вас освобождаю от ваших обязанностей. Командовать батареей буду я.

Никто не мог так точно взять цель в вилку, так безупречно удержать пристрелочные снаряды на одной линии, так быстро поразить цель, как Истомин. Когда он вел огонь, лицо его всегда было спокойно, а глаза светились увлеченностью, азартом.

Окончив стрельбу, он надевал шинель, брал в руки стек, с которым никогда не расставался, и на «виллисе» или верхом на лошади уезжал в штаб.

…Я вхожу в блиндаж. Истомин читает газету — «Звездочку». Увидев меня, поднимается, делает несколько шагов навстречу.

— По вашему приказанию старший лейтенант Крылов явился.

— Вольно, Крылов, — говорит подполковник. — Я вызывал вас для того, чтобы по поручению командующего и от имени Президиума Верховного Совета вручить вам орден Красного Знамени. За бой на этой высоте.

Подполковник поздравляет меня и прикрепляет к моей гимнастерке орден.

Я отвечаю:

— Служу Советскому Союзу!

— Очень рад, Крылов, что ваш подвиг высоко отмечен. Отмечен старейшим и самым высоким боевым орденом. Его носили Фрунзе, Котовский…

Потом подполковник приглашает меня сесть за стол, спрашивает:

— Сколько вам лет?

— Девятнадцать.

— Член партии?

— Комсомолец.

— Где учились?

— Сначала в Москве, в артиллерийской спецшколе.

— В спецшколе? Кто командовал ею?

— Майор Кременецкий, старший политрук Тепляков.

— Подождите, подождите… — задумывается подполковник, — я их обоих, кажется, знаю. Кременецкого по Испании. А Тепляков был у Хасана… За высоту Заозерную у него тоже Красное Знамя. Вместе в Кремле получали. Ну что ж, хорошие у вас были наставники.

Прощаясь, подполковник Истомин говорит:

— Верю в вас, надеюсь. Готовьтесь к новым боям.

Батальоны утопленников

Новые бои наступают скоро.

В начале февраля мы начинаем наступление.

Оно проходит стремительно: нашему фронту помог сосед — Третий Украинский. Его войска вышли к Днепру недалеко от Никополя и отрезали пути отхода на Запад семи немецким дивизиям.

Гитлер издал приказ: любой ценой удержать плацдарм.

Но приказ остался невыполненным.

Семь немецких дивизий отступают. Через несколько дней тысячи немцев мы загоним в Днепровские плавни. Они погибнут там под нашим орудийным огнем или утонут… Они будут тонуть в камышах целыми батальонами. Батальоны и полки утопленников — вот чем закончится для гитлеровцев «Никопольская операция».

Семь немецких дивизий бросают технику и вооружение.

На дорогах — завязшие в грязи автомашины, транспортеры, пушки.

На нашем фронте — теперь он называется Четвертым Украинским — опять оттепель, опять веет теплый ветер.

Мы неотвязно преследуем отступающего противника, «сидим у него на плечах». Но двигаться трудно. Один трактор пушку не тянет. Не тянут и два. Цепляем по три. Тащим пушки по грязи волоком. Черная, маслянистая грязь выше осей.

Дивизион вступает в деревню Днепровку.

Здесь назначен короткий привал, он вызван необходимостью: надо подтащить отставшие орудия.

После нескольких месяцев сидения в землянках бойцы первый раз видят деревню, настоящие дома.

— Поспим часок в хате! — радуется, потирая руки, Козодоев.

И вдруг — строгий, повелительный голос Любки:

— Отставить! В дома никому заходить нельзя!

Любка — представитель медицинской службы, пусть не очень большой, но ее надо слушаться. Спрашиваю:

— Что такое?

— Вши и блохи. Я уже успела обследовать много домов. Пойдемте, товарищ старший лейтенант!

Мы заглядываем в самый ближний дом. Внутри его, в комнатах сооружены деревянные двухъярусные солдатские нары, на нарах — солома.

— Как они тут только спали? — разводит руками Любка. — Посмотрите: аж солома шевелится. Если вы позволите хоть одному бойцу зайти в дом, я доложу в медсанчасть.

Нет, я, конечно, не позволю: научен.

Месяца два назад санитарная комиссия нашла у одного из бойцов батареи в нижнем белье вошь.

Откуда эта гадость взялась? Только накануне все бойцы прошли полевую баню, жарили гимнастерки и брюки на костре — в железных бочках из-под горючего, каждый получил новое белье. И вдруг такая «находка». Врачи пишут рапорт, и я, как командир батареи, получаю выговор за «нарушение формы № 20». «Форма № 20» — борьба с насекомыми.

Короткая стоянка в Днепровке — и мы буксируем пушки дальше.