Последнее поколение - Юлия Федотова

Но сегодня он ловил знакомые слова, затаив дыхание, будто впервые. Потому что произносили их не школьные наставники, не районные агитаторы, и даже не господин форгард Сорвы. Из уст Верховных цергардов даже самые избитые фразы звучали по-новому… Казалось, в них, будто в колдовских заклинаниях, сокрыта тайная сила, и если внимать с открытым сердцем, если верить и не сомневаться — всё обещанное непременно сбудется, и топь станет твердью…

Только люди вокруг почему-то не понимали этого, и слушать не хотели. Странный глухой звук, неоформленный гул зародился где-то в глубине толпы, обступившей кафедру. И чем красивее были слова, тем громче становился этот звук; сначала просто неприятный, он становился угрожающим. Медленно почти незаметно глазу, люди подтягивались к импровизированной сцене, обступали визитеров всё плотнее, роптали всё более откровенно. Им было наплевать, кто перед ними — они были недовольны. Целый огромный зал, несколько сот человек недовольных! «Это же сколько надо автозаков, чтобы забрать всех за раз?!» — мелькнула в голове Тапри дурацкая, шальная какая-то мысль…

Он бросил смятенный взгляд на цергарда Эйнера. Тот стоял чуть в стороне от остальных, небрежно оперившись о стену, и выражение лица его было таким насмешливым и презрительным, что в нём без слов читалось «Ну, что я вам говорил?!» Потом он переглянулся с эргардом Вереном, и тот, вытаращив рыбьи свои глаза, сделал странный жест рукой — будто горло перерезал: типа, всё, конец. В ответ цергард покачал головой и отмахнулся: «обойдётся»…

Наблюдая за их беззвучными переговорами, Тапри отвлёкся, и прослушал, что именно говорил в этот момент цергард Азра. Он так и не узнал никогда, что за промах допустил командующий, и отчего толпа недовольных вдруг пришла в движение, начались гневные выкрики, понеслась площадная брань, и костыли в руках раненых вдруг превратились в дубинки, пока ещё не пущенные в ход, но уже готовые к бою. «Ой-ой! — мелькнула новая мысль, — пулемётов-то мы не прихватили! Как же без них теперь?!» Юный контрразведчик знал, как усмиряют толпу. Самый верный способ — дать очередь над головами, в девяти случаях из десяти этого оказывается достаточно. А если уж не помогло, тогда резать по ногам…

И снова он проглядел, не заметил, как от общей массы отделился, вылез вперёд один — широкоплечий темноволосый парень с левой рукой на перевязи и бинтом на голове, как-то по особому лихо сдвинутым на бок. Был он молод, старше самого Тапри года на три, не больше. И такой у него был отчаянно-бесшабашный вид, такой бешеный взгляд, что агард понял сразу: тут бы очередью над головой не обошлось.

— Назад! — взревел кто-то из охраны, но тронуть парня не решился, потому что вдохновлять на подвиги они сюда ехали, а не морды бить, да и с сотенной толпой не совладать десятерым, если та вконец озвереет.

А парню на окрик было наплевать, он и сам умел орать не хуже. И орал, подбадриваемый одобрительным гулом за спиной. И слова, что вылетали из его перекошенного рта вместе с брызгами слюны, были такими дикими и невозможными, что смысл их не сразу доходил до сознания Тапри.

— Да кто вы есть, чтобы говорить нам о долге?! — выкрикивал он, дёргая щекой, — Совет Верховных! Зажравшаяся тыловая сволочь! Это вы гоните нас на смерть, не Квандор с Набаром! Кровь нашу сосёте, как черные пиявки! Отечество! Где оно, Отечество наше? А я вам скажу! Гниёт в болоте, спасать уже нечего! Станет топь твердью, ста-а-нет! Вы её трупами нашими завалите, и жить будете на костях!..жрать и гадить… — люди ревели, и часть его речей тонула в шуме, не всё удавалось разобрать. — Из подвала командовать все гора-а-зды! А вы сами-то пороху нюхали, отцы-командиры, а? Как пули над ухом свистят, слышали, нет?! А без жратвы неделями в окопах сидели, так что она потом в глотку уже не шла, а?! Вы знаете, что такое война? А мы вам расскажем, расскажем!.. Да лучше под Набаром живым быть, чем под вами с голоду околевать!!!

«Ничего себе, настроения нынче на фронтах!» — присвистнул агард про себя. На офицерских курсах рассказывали, что когда-то давно, в страшные первые годы, пораженческие идеи мира с южным соседом порой витали в прифронтовом воздухе. Но чтобы такое — и в наше время!!! Поверить невозможно!

…Трудно сказать, чем именно не приглянулся контуженому оратору цергард Эйнер. Может тем, что был много моложе троих остальных, и большинство его сверстников сейчас воевали? Или взгляд его серых глаз был слишком пренебрежительным, без тени страха, уже овладевающего его соратниками? А может, этот здоровый человек относился к числу ярых ненавистников «детей болот», каких немало было в арингорадском обществе? Или же просто почувствовал в цергарде, стоявшем чуть в стороне, без кольца охранников, лёгкую жертву?

Так или иначе, он перешёл на личности. Подскочил, с размаху толкнул в плечо. И Тапри вздрогнул, сжался от чужой боли — он видел, как по утрам цергард выбрасывал в корзину грязные бинты… Эйнер устоял, благо, стена была за спиной, и от вскрика удержался, лишь зажмурился на мгновение, скрипнул зубами. Но выражения лица не изменил. Только побелело оно до синевы.

Толпа раненых ахнула — всё-таки это было слишком, этого не ждали. И стало тихо. Они поняли — дело зашло слишком далеко. Все, кроме одного. Парня в повязке не покидал воинственный раж.

— Ну, что молчишь, жаба! Отвечай людям, которые за тебя кровь проливали!

Цергард Эйнер оторвался от стены. Выпрямился, шагнул вперёд, заставив противника невольно попятиться. И в наступившей тишине, пристально глядя парню в глаза, спросил ровным, без тени эмоций голосом:

— Давно служишь, солдат?

— С осени, допустим! — бросил тот с вызовом. — И что с того?!

— Ах, с осени, — цергард говорил негромко, гораздо тише противника, но почему-то каждое его слово было слышно далеко и отчётливо. — По холодку, так? В окопах сидел? А в болотах ты не лежал на брюхе, день за днём, под таким обстрелом, что голову нельзя поднять, не то, что еду к позициям поднести? И гнус тебя не жрал заживо, и пиявки не заползали в задницу? А тонул хоть раз, так чтобы за волосы вытаскивали, тину пополам с чужой кровью глотал? Или может, ты знаешь, как пытают в набарском плену? Нет? Тогда что ты можешь рассказать мне о войне, солдат? — он вскинул глаза к толпе, заговорил чуть громче, но всё так же спокойно. — Вам под Набаром жить захотелось, да? Вот когда вы, наконец, перестанете отступать, и вернёте назад наши земли, которые сдали врагу, спросите у тех, кого там бросили, как им жилось под Набаром. Только вряд ли они вам ответят. Потому что у тех немногих, что останутся в живых, будут вырваны языки. А мертвыми нашими там не топь заваливают — их скармливают свиньям, чтобы добро не пропадало. Такого мира вы хотите, люди Арингорада?

Люди молчали, опустив глаза. Не все воевали «с осени». Много было и тех, кто знал не понаслышке, о чём говорит цергард.

— Что касается крови, так мне твоя не нужна, не переживай. У меня своя есть.

Он поднял левую руку, поднёс к лицу парня, и медленно провёл указательным пальцем. Кровавая вертикальная полоса прошла через лоб к кончику носа — такие рисовали себе диверсанты-смертники из страшного «болотного трега». Парень отшатнулся, принялся с остервенением тереть лицо рукавом, словно желая поскорее избавиться от кровавой метки. Он хотел что-то сказать, но люди больше не смотрели на него. Они смотрели под ноги цергарда Эйнера — там красные капли уже начинали стекаться в лужицу.

— Пошли отсюда к чёрту! Надоело! — бросил цергард адъютанту.

И они ушли, не оборачиваясь, сквозь людской коридор.

И не слышали, как Верховный цергард Сварна ещё битых полчаса описывал притихшим солдатам боевые подвиги юного Эйнера Рег-ата, и по словам его выходило, что если и стоит до сих пор Федерация, и не поделили её между собой Квандор с Набаром, то исключительно стараниями будущего цергарда. «Я же знаю, кого брать с собой на такие дела! А вы говорили, зачем он нужен!» — хвастался Сварна соратникам на обратном пути.

— Господин цергард, а что теперь будет с тем человеком, который орал больше всех? — неожиданно для себя спросил вдруг Тапри, когда они уже подъезжали к штабу.

— О, вот уж чего не знаю, того не знаю, — откликнулся тот, не задумываясь. — Теперь он будет проходить по ведомству Репра. Могут расстрелять за панические настроения и антиправительственную агитацию, а могут и простить, за то, что так ловко меня саданул. Репру это будет приятно, когда узнает. Не сам, так хоть кто-то…

Тапри хотел набраться нахальства и спросить, отчего между соратниками-цергардами такая неприязнь, но удержался.

Вернувшись с последнего допроса, Вацлав не стал скрывать от соотечественников факт нарушения инструкции 163/15. Он зал, что понимания не встретит, но ему было безразлично их мнение. Его обвиняли в безответственности, вменяли в вину должностное преступление, а молодой наблюдатель Ромашек и вовсе обозвал предателем. Но у Гвейрана почему-то сложилось впечатление, что все эти громкие слова и праведный гнев были рассчитаны исключительно на публику, а в глубине души каждый был рад тому, как обернулось дело. Рано или поздно это всё равно должно было произойти, пытки или наркотики развязали бы чей-то язык. При новом же раскладе все они оставались чистенькими, и это не могло их не радовать. Опять же, бить не будут…