но мне нравится работать, маман, нравится взбивать сливки и носить торт, и я не понимаю, почему по утрам, пока все еще спят, бабушка со мной такая добрая, она меня любит, пока я один, без тебя, без папа, без двоюродных, таким она меня любит, но не таким, как сейчас, когда они все там, тут она со мной злая, строгая, и мама ерошит мне волосы, говорит, что я тут ни при чем, бабушка вообще странная и непонятно себя ведет — это старость, говорит она, проводя рукою мне по волосам, притягивая меня к себе, не отпускает, пока они снова не садятся за стол — отец, бабушка, тетки, двоюродные, все говорят, сбивчивая сельская речь, которую я пытаюсь усвоить, а мама не может разобрать, вот она и сидит молча, пока они рассуждают о похоронах, о кандидатах в президенты, ее темные глаза слегка приподняты, она будто смотрит, как птицы закрывают глаза в потемневшей листве, и ее муж-военный, мой отец, раз за разом дотрагивается до ее руки и просит ее к другим, сердится, когда она снова объясняет, что ничего не может понять из того, что они там говорят, и чтобы он еще раз попросил мать и сестер говорить на французском, который они учили в школе, на том французском, который его жена, моя мама, изучала в школе и в университете, на том французском, на котором она говорит дома, с ним, на севере, но они на него ноль внимания, ноль внимания на нее, продолжают болтать, пока мой отец-военный, ее муж, не наберется достаточно и не пойдет за нее в атаку, не развяжет войну против матери и сестер, с яростью
и страстью, с которыми он когда-то, в былые дни, сражался в пустыне против народа своей жены за честь своей родины, гнев его все нарастает,
и вот он уже в бешенстве от собственной семьи, от своей страны, за то, как здесь обходятся с такими, как его жена, моя мать, и все это, пока бабушке не надоест, пока она не удивится тому, как быстро бежит время, не объявит, что посиделкам конец, не отправит нас всех спать, но отцовское бешенство все не уймется, оно выплескивается в комнату, где спим мы все трое, изливается на нас, его жену и сына, которые, говорит он, даже и не пытаются стать частью семьи, сидят там под деревом и ждут, когда их обслужат, отказываются помогать, этакий прынц да королева, не по чести им взбивать сливки и носить торт, а он не за тем привез ее во Францию, не за тем спас из той поганой страны, чтобы она сидела и ждала, когда ее обслужат, делала вид, что она выше его родни с этим ее университетским образованием, за которое заплачено из французских налогов, что она выше его, хотя без него она ничто, потому что он спас ее из этой дыры у моря, разбомбленной подчистую, спас от этих людей, которые поучали ее, как надо одеваться, как жить, а с ним она может жить как вздумается, а в ответ только неблагодарность, снисходительность и к нему, и к его семье, и он, как француз и ее спаситель, такого не потерпит, требует, чтобы она извинилась, молила о прощении, и, встав передо мной на колени, расстегивая мне рубашку, готовя меня ко сну, вся в слезах, она извиняется за то, что не понимает его родных, обещает в следующий раз стараться лучше, а он, удовлетворенный слезами и коленопреклоненной позой, идет вниз выпить еще, а мы вместе заползаем в постель, закрываем глаза, чтобы до утра его не видеть, а утром собираем вещи и придумываем извинения касательно того, почему не приедем на Рождество, но обязательно приедем в июле, машем руками, и следы их губ у меня на щеках, следы их ладоней у меня на руках выцветают, пока мы, только втроем, едем на север.
Джон Генри Скотт—водитель молоковоза из графства Тирон, все его зовут Джек. Он объезжает молочные фермы, каждый день по одному и тому же маршруту. Ему сорок девять лет, протестант, женат, девять детей. Одновременно резервист Королевской службы констеблей Ольстера, у него скоро серебряная свадьба.
В середине дня в пятницу, двадцать второго июня, он ведет машину вдоль берега Лох-Ней. Бойцы ИРА открывают огонь, несколько пуль попадают Джеку в грудь и голову. Молоковоз врезается в изгородь.
На рассвете его разбудил стук дождя по железной крыше, будку окутал туман, он просачивался сквозь цементные стены внутрь, выстуживал комнату. Ллойд поглубже залез под одеяло
безжизненный свет
бессмысленный день
Попытался снова заснуть, но дождь зачастил, забарабанил по металлу. Он натянул одеяло на голову. Стук просачивался и туда, холод тоже. Ллойд сел, надел то же, в чем ходил накануне, добавил пару носков, шляпу, перчатки и непромокаемый плащ. Затопил печку, стал смотреть, как языки пламени рассекают серый мрак
внутреннее святилище
хотя
пока
серое
Он помочился в ведро у двери, приготовил чай и кашу, использовав все остатки молока, позавтракал на стуле перед печкой — сидел сгорбившись, опустив голову на грудь. автопортрет: в одиночестве Сложил грязную посуду во второе ведро, подкинул торфа в огонь, стал рисовать птиц, длинные плавные дуги — крылья, короткие завитки — головы, глаза и клювы, рука; глаз и мысли сосредоточились на скрипе карандаша по бумаге, отключились от дроби дождя по металлу, заполняя страницу за страницей птицами: взлет, парение, набор высоты, кружение, скольжение, переворот, наклон, пике, птицы, разбивающие поверхность моря, желтые глаза без ресниц, широко раскрытые от восторга, работал, пока не ощутил зверский голод, не озяб до дрожи, не застучал зубами. Взял миску, скользкую от жира, но оказалось, что ветчина закончилась, говядина тоже. Потер миску пальцами, собирая оставшийся жир, облизал пальцы. Осмотрел полки: фасоль съедена, хлеб тоже. Развернул кухонное полотенце, вложенное в жестянку, обнаружил там два яйца. Вытащил из ведра сковородку, слегка оттер, обсушил грязным полотенцем. Сделал из двух яиц яичницу, съел прямо из сковородки, глядя в окно на толстые ленты дождя. автопортрет: выпихнут из гнезда Подбросил торфа в печку, затолкал грязное полотенце под дверь, где скапливалась дождевая вода чай, хлеб, масло, варенье болтунишка душечка островных обласкан
а молчун
заморенный голодом больной артритом
изгнан
Он снял сапоги и забрался обратно в кровать, не снимая плаща. Закрыл глаза, чтобы отрешиться от будки, тумана, стука дождя по крыше
мщение голода
Тело Джеймса Джозефа Портера обнаружил на обочине
