Сердце мира - Ханс Бальтазар

Из плена этой ограниченности я обратился к Тебе — не стесненному никакими условиями, и тут все стало подлинным кошмаром. Я чувствовал Твою бесконечность, я знал, что Ты не даруешь мне подлинного самоотвержения, что Ты не потребуешь от меня полета в мир Твоего Божественного света. Как неопровержимая улика, мне явилась неприглядная суть моей природы. Чем чаще пыталась Твоя благодать облегчить мою ношу и перенести меня на руках через поток, тем тяжелее и неподатливее я становился. Я знал, что у Тебя ничего не выйдет. Разумеется, Ты вновь и вновь прощал мне мои грехи, на краткий миг освещая меня Своим незамутненным солнечным светом. Но тяжесть моей природы вновь неудержимо тянула меня вниз. Одновременно со мной вокруг меня стала расти моя тюрьма: окружающим я демонстрировал беззаботное веселье и умудренное смирение; внутри же меня, в глубоких подземельях отчаяния, поселился ленивый, боящийся выползти наружу сброд: упущенные возможности, отвергнутые дары благодати, непрестанная хандра. От всего этого исходил запах отверженности. Доходило до того, что даже легкий намек на то, что Ты можешь позвать меня, мгновенно порождал безоговорочное «нет» моего нежелания. Лучше все, что угодно, чем, спотыкаясь, идти по этому позорному пути. И когда Ты пытался снаружи взорвать двери моей темницы, я, в холодном отчаянии, противостоял Тебе изнутри. Моя маска срослась с моим лицом. Я, как и прежде, был христианином, я верил во все, во что полагалось верить, я делал то, что делали все остальные, но для спасения я был уже потерян. В лучшем случае можно было сказать, что я был где-то в далеком потустороннем мире — в ожидании огня, который сожжет мою пожизненную тюрьму и извлечет мои затвердевшие стены из ее решеток. Я уже начал сожалеть, что некогда встретил Тебя.

Я запутался во лжи. Если я говорил себе: я могу, я хочу, то сразу же, наученный многократным опытом, понимал: все это не так. На статую, что Ты решил вылепить из меня, не хватило глины. Но если я говорил себе: я не могу этого и не хочу, это было грехом, ибо я шел путем лжи. Два мерила нес я в своих руках: оба

были взвешены и проверены, но противоречили друг другу. Часто я думал, что язычникам легче, чем христианам, ибо они могут совершенствоваться, не расставаясь со своей наивностью и не впадая в искушение. Христиане же, которых Ты силой бросаешь в пространства Твоего мира, за исключением немногих избранных, распяты на кресте позорной раздвоенности и не принадлежат ни земле, ни небу.

И в конце концов мне показалось, что я понял: иначе быть попросту не может — ибо все Твои творения конечны, у всех у них есть свое измерение и свой предел, и когда их встречает бесконечность бесконечной любви и требований этой любви, именно она, эта бесконечность, становится для них тюрьмою. Конечному существу свойственен страх разорваться на части при встрече с Богом, и потому это существо замыкается в себе, когда Бог приближается к нему. Это всего лишь благочестивое заблуждение — полагать, что мы тоскуем по какому-то бесконечному, что освободит нас от нашей ограниченности: опыт учит нас совсем другому. Вместо того, чтобы перенять у Бога меру Его бесконечного, мы навязываем Ему меру нашего конечного. Шаг за шагом мы с оружием в руках защищаем свою землю. Мы выдвигаем условия, на которых готовы заключить мир: насколько я могу отступить от Тебя, настолько я готов пустить Тебя дальше. Будь доволен моим предложением и не пересекай мою границу. Ты можешь лишь уничтожить меня, лишь сломать стрелки часов. Если Тебе чего-то не хватает, возьми это в закромах Твоей бесконечности, которой нет у меня. Лишь до этой черты, и ни шагу дальше! Ты должен знать, что мерило, которым я себя измеряю, — это некая определенная «ступень совершенства», которая очерчена мною исходя из ясно Тобою сформулированных запретов и более чем многочисленных добровольно мною совершенных дел христианской любви. На этом я стою, твердо решившись не слушать никаких неясных и бесформенных призывов (к тому же призывов отправиться куда- то в мир неопределенного!). Поскольку я — всего лишь член Твоей Церкви, было бы справедливо, если бы Ты требовал от меня лишь какой-то части, не настаивая на целом. Это Твоя задача — из отдельных

человеческих элементов построить Царство Божие во всей его полноте! Все же человеческие совершенства ограничены человеческим измерением.

В конце концов, Ты Сам создал меня для того, чтобы я жил в темнице — я говорю о темнице моего «я». Здесь я живу, здесь я двигаюсь, и здесь я — это я сам. И я люблю это свое «я», ибо «никто не ненавидит плоти своей». Мне знакомо это пространство, оно освещается моими мыслями, мои чувства наполняют его ценностями этого мира, а мои желания раздвигают его границы. В микрокосмосе этого пространства заключен весь мыслимый макрокосмос. Только благодаря этому замкнутому пространству я могу познать мир или даже Самого Тебя, и все должно быть размерено в соответствии с законами этого пространства. Как глаз различает только цвета, как ухо различает только звуки, я могу различать вещи только в их отношении ко мне. Даже любовь — это закон моего «я»; благодаря любви мое «я» плодотворно, оно наделено творческой тягой к необычному; на любви основана его трансцендентность. И даже если кажется, что мое «я» в тоске стремится сломать свою решетку, то и это — часть его жизни, то, что обогащает его существование и делает его достойным любви. Это «Я сам» — самый высокий и самый неповторимый дар, что я когда-либо получил из рук Твоих, Господи. И теперь Ты Сам вновь подвергаешь этот дар сомнению, вновь пытаешься отобрать его у меня. Нет, в этом случае я должен защищаться. Нет, я отнюдь не рвусь наружу из себя самого. Что мне экстаз, что мне «растворение» в природе или в любимом человеке, если я не смогу больше воспринимать их? Как я могу даровать Тебе мою любовь, предложить с любовью мое «я» Тебе, если у меня нет больше этого «я», если я отчужден от себя самого — а ведь, кажется, таковы были Твои тайные цели? Оставь мне мое «я», и тогда Ты обретешь его! Это мой любимый затвор, и я не добиваюсь никакой свободы! Я завоевал себе эту темницу моих страданий, и я освоился с ней — со всей ее скудостью, со всей тяжестью в ней пережитого. Если этого требует природа, возьми мое тело (я знаю, что Ты вернешь мне его назад во всей его первоначальной красоте!), но не

отбирай у меня мою душу! Ты не можешь требовать от меня невозможного, настаивать на том, чтобы я выбрался наружу из себя самого, чтобы я стал чужим самому себе, чтобы я, подобно вору, выпрыгнул в полночь из собственного окна — выпрыгнул на верную смерть! Отче, не обнажай свой нож надо мною! «Мы не хотим совлечь с себя одежды, но хотим облечься в них, чтобы то, что смертно, перешло в жизнь». Если Ты разделишь меня надвое, как отделяют одну половину морской раковины от другой, я погибну.

Сын Мой, время, что прошло сегодня между полночью и утренними заморозками, когда Меня потащили на второй допрос, Я провел в твоей темнице. В одиночестве, избитый и опозоренный, Я сидел в оковах на шесте и думал о тебе и о предстоящем дне. Я испробовал твою тюрьму и не избежал ее гнилого, сладковато- горького запаха. Я прошел по всем камерам, где томились противящиеся Божьей свободе, я заглянул в каждый угол. Я спустился вниз, в самые глубокие твои глубины, и там, среди темного позора твоей немощи и твоего сопротивления, я устроил Себе жилище. Как малый корень разрушает самые прочные камни, так Я незаметно расшатал стены твоего пленения. Всеми силами твоего отчаяния ты все еще противишься Моей любви, но твои парализованные руки уже начинают оживать. Шаг за шагом ты поддаешься Моему напору.

Я не стану открывать тебе ту тайну, силой которой я преодолел твое отчаяние. Ребенок, уставший от напрасных слез, наконец-то засыпает. Он не вспомнит на следующий день ни своего сопротивления взрослым, ни своего безутешного горя. Великое волшебство заключено в этой стертой памяти: вот открыта новая страница, вот начинается новая глава. Можешь ты или нет, сейчас об этом никто не спрашивает. Самое главное — то, что Я это смог. Когда в одиночестве ты размышлял о своей глубокой неудаче, ты сам разделился надвое, ты сам распался на части. Твоя целостность, что возникла из отчаянных объятий сладострастия и раскаяния, была лишь видимостью. Тихо, так, что ты этого сам не заметил, я расколол тебя пополам, и тем самым даровал тебе целостность.

Ты более не думаешь о движении вперед, и это хорошо, ибо это движение было бы для тебя не более, чем продвижение к себе самому. В действительности ты бы не сделал вперед ни шагу. Теперь же оставь свои сетования: пусть мертвые погребают своих мертвецов. Отврати свой взгляд от убожества твоих оков и переведи его — этот пристальный и настойчивый взгляд — на Мое убожество. Ты увидишь то, во что ты не хотел поверить. Твоя тюрьма стала Моей тюрьмой, а Моя свобода — твоей свободой. Не спрашивай, как это произошло, просто благодари и радуйся. И мертвое тело не будет тлеть вечно; рано или поздно оно начнет разлагаться, вода и подземные черви изменят саму его ткань, и, когда пройдут годы, на месте его окажется здоровая, плодородная земля. Ты конечен, и это верно; поэтому твое сопротивление тоже конечно, и в конце концов Я разберусь с тобою. Твердый кокон падает на землю, подобно опадающим листьям, за которыми скрываются цветы. Броня раскалывается, и бабочка выкарабкивается наружу. Слепая и ничего не понимающая, она сидит на краю листа, в то время как кровь постепенно наполняет лоскуты ее крыльев. И стоит бабочке почувствовать, что крылья становятся упругими и начинают сверкать, она, не раздумывая, так, как будто бы она всегда это умела, оставляет свой лист и начинает свой полет.