Потерянный взвод - Сергей Дышев

Мы сидим в радийке, окошки и дверь открыты, но все равно мы изнемогаем от духоты. Тем не менее все как один курят.

– В общем, ситуация такая. Командир полка мне сказал: «Смотри там по обстановке, мы сделаем все, поможем, но чтобы колонна была в кишлаке к исходу вторых суток». Вот так… «Полочка» заминирована. Саперы поковырялись и больше туда не хотят, – говорит комбат и смолкает.

– Саперы сделают все, если вы прикроете их, – не выдерживает Горелый. – А вы оставили нас одних под огнем. В результате один человек ранен.

– Бронетранспортеры, как вам известно, капитан, не могут выйти на пятачок, потому что вы не сняли мины.

– Мыло – мочало, начинай сначала, – раздраженно бросает Горелый.

– Ладно, – устало говорит комбат. – Времени нет… Какие есть соображения?

Горелый гневно молчит. Гулям вполголоса переводит афганскому комбату все, о чем говорит его советский коллега. Тот кивает головой, долго что-то уточняет и тоже умолкает.

– Надо идти в горы. Пусть пехота бьет душман, – предлагает Гулям.

– Нет, в бой ввязываться не будем, – решительно отметает Сычев.

– Есть такой вариант, – подает голос начштаба. Он держит в руках карту района. – Запрашиваем разрешение двинуться по другой дороге.

Он ведет пальцем по карте, разворачивает ее на сгибе. Все молча смотрят на его палец. Дорога эта известна: высокогорье, крутые перевалы, камнепады, пропасти. Ничем не лучше этой.

– Правда, крюк будет километров в сто, – говорит Кизилов и сворачивает карту.

– Знаю, – мрачно отзывается комбат. Я смотрю на его усталое лицо – лицо человека, обреченного на ответственные решения.

– Но выхода другого у нас нет…

Солнце провалилось за горы и догорает где-то внизу, может, в долине, а может, у далекой реки, где тихо журчит вода. Красные отблески недолго будут беспокоить взор, потускнеют, будто стертые ночью. Страшно быстро наваливается ночь, а вместе с ней – тревожные предчувствия чего-то необъяснимого, гнетущего. Я знаю, что это – страх смерти. Даже у самого бесстрашного он видоизменяется и может принимать самые различные формы. Я, например, безудержно зеваю. А Горелый – он щелкает пальцами. Сначала слегка вытаскивает их из суставов, а потом сгибает. Раздается влажный щелчок, будто раздавили ягоду крыжовника.

Прибежала запыхавшаяся Вика. Глаза – полные слез, сквозь рыдания: «Умер Усманов!»

Он отошел, так и не дождавшись вертолетов. Перед смертью он что-то говорил на родном языке. И Вика, всхлипывая, причитала, корила себя, что не смогла понять, чего хотел Усманов.

Но разве предсмертные слова человека – самые главные в его жизни? Разве они – всегда откровение?

Горелый молча садится на камень, бессильно опускает руки, смотрит куда-то перед собой. Он думает о том же, о чем и я: смерть солдата на нашей совести. Как бы то ни было. Потом он будет мучительно долго сочинять письмо родителям. Когда кто-нибудь погибает, пишет только он. И никому другому это дело не поручает. Может, таким образом он пытается отчасти искупить свою вину.

Рядом с ним стоит рядовой Овчаров. Он что-то хотел спросить или сказать, но теперь застыл, и в глазах его ужас.

– Принеси-ка чего-нибудь пожрать, – тихо просит его Горелый. – И сам поешь.

Овчаров безмолвно уходит, через минуту-другую приносит консервы, а я вспоминаю, как он впервые появился в роте. Началось с того, что прислали нам воина: то ли Манукян, то ли Симанян… Сказали: отличный парень. Горелый взглянул на него и зубами скрипнул: все ясно, безнадежный трус. Недаром от него отделались. Вызывает его к себе, фамилию спросил, год рождения, вес, рост, записал все и в мою сторону небрежно: «Видишь, снова высокого бойца прислали. Проблема… Опять нужно доставать нестандартный гроб!» Побелел парень, чуть в обморок не хлопнулся. А как оклемался, в тот же день обо всем этом начальнику политотдела настучал. Тот – в ярость: как мог такое ляпнуть! Короче, перевели того засранца в хозвзвод. А вечером появляется в роте худенький солдатик в замызганном хэбэ. «Возьмите, товарищ капитан, не могу уже у котлов стоять!» Хмыкнул Горелый, мол, не боишься? Ладно, говорит, попробуем взять на замену тому субчику. Так и остался у нас Овчаров. Теперь саперное дело постигает. Кто знает, может, уже пожалел, что к нам напросился.

… Неожиданно появляется комбат.

– Горелый! Выдвигаемся через десять минут. Как совсем стемнеет, начнешь потихоньку отставать, потом разворачиваешься и снова на пятачок. Надо разминировать. Ясно? По круговой дороге мы просто не успеем. Я выходил на связь с ЦБУ[9], командир говорит, что кишлак собираются штурмовать, духи силы подтягивают. В общем, я ему свой план изложил, он дал добро. Понял? А через час я разворачиваю колонну – и обратно. На все тебе два часа. Успеешь?

– Афганцы знают?

– Нет.

– Правильно.

– С тобой пойдут бэтээры. Взводный задачу знает. Если засекут духи – сообщи и чеши обратно.

Он постоял, подумал, кашлянул.

– Усманов твой умер. Не дождался…

– Знаю.

Сычев сунул всем поочередно руку и пошел к колонне.

Возле нашей любимой бэмээрки стоял Гулям. Он ковырялся с любимой радиостанцией – небольшой коробочкой песчаного цвета, которую постоянно носил на ремешке. Это была японская радиостанция, как рассказывал Гулям, захваченная у духов. Удобная, легкая, как игрушка, и дальность связи приличная.

– Царандой говорил. Кишлак помощь надо, – торопливо пояснил он, показывая на рацию.

– Кто им поможет, кроме нас? – отозвался я.

– Трудно, трудно… – пробормотал Гулям, сложил телескопическую антенну и повесил коробочку на плечо.

Он выглядел усталым и озабоченным. Да и нам было не до шуток.

Гулям учился у нас в Союзе, разговаривал по-русски почти свободно. Знали его почти все в полку. Тем более мы, саперы. Царандой постоянно обращается за помощью: кто-то подорвался на мине, надо проверить дорогу. Если дело серьезное, мы выезжаем. Гулям с нами: оцепление организует. Привычка у него смешная: презервативы дарить. Каждый в оригинальной упаковочке с голой красоткой.

Горелый же от бакшиша всегда отказывался и посылал дарителя к черту. Я ему потом выговаривал, зачем, мол, так, обидится Гулям, ведь дружбу надо крепить, интернационализм и все прочее. Правда, тот не обижался, смеялся в усы, глазами хитро поблескивал. Усы у него густые, загнутые, как у певца Мулявина. Брат есть у Гуляма в городе – дуканщик. Хороший, богатый дукан. Вывеска: «Руски суда! Товар какой хочиш». Наверное, Гулям написал. Впрочем, они с братом совсем разные люди. А сейчас Гулям едет с нами в «коммунистический» кишлак – проверять службу, или, как еще говорят, «для оказания помощи».

Загрохотали моторы, колонна ожила, засуетились афганцы-водители, машины перестраивались, танки разворачивались на месте, выгребая из-под себя сухой грунт: наконец с криками, шумом, беспрерывными гудками, грохотом, лязгом колонна развернулась в противоположную сторону.

Через час комбат вышел на связь и сказал всего лишь одно слово: «Давай!»

– Даю, – ответил Горелый и приказал тормозить.

Задние машины послушно остановились за нами.

– Обратно? – негромко спросил лейтенант с бронетранспортера.

Его лицо в темноте было едва заметно.

– Разворачивай, – крикнул Горелый и пересел во вторую машину. – Погнали.

И мы снова начали взбираться на перевал; ночь уже плотно обступила нас. Что ждало нас впереди, никто не знал.

Каждый понимал, что шум двигателей был слышен на многие сотни метров, и если душманы остались на пятачке или где-то поблизости от дороги, им ничего не стоило устроить нам кровавую бойню, скорую и беспощадную. Мы шли на предельно возможной скорости, три тени с урчанием ползли среди молчаливо выжидающих гор; водители, распаренные и взвинченные до предела, выжимали из своих машин все возможное, остальные же, крепко уцепившись за сиденья, скобы, выступы, терпеливо ждали конца пути.

Я сидел на бэтээре, теплый встречный воздух шел от неостывших скал; я скинул пропотевший шлемофон и подставил голову под ветер. Это было единственным приятным ощущением за весь сегодняшний день. Я думал об опасностях, ожидающих нас впереди. Эти мысли были неприятны, как ледяная струйка, текущая за шиворот. Когда машина проносилась по самому краешку пропасти, у меня замирало сердце. Естественно, я не показывал тревоги.

Я глянул на Калиту, голова которого торчала из люка и качалась там, как мячик на волне. Сержант тоже покосился на меня, и я спросил:

– Все в порядке?

– Все в порядке…

К одиннадцати вечера мы добрались до «чертовой полочки». Горелый спрыгнул с машины, за ним – я, Калита и Овчаров.

– Шельма, вперед! – тихо приказал Калита, и собака, поскуливая, шмыгнула из люка, покачнулась на нетвердых лапах, встряхнулась всем телом, будто только что вылезла из воды. – Вперед, Шельма! Ищи.

Поводок натянулся, и сержант пошел за собакой. Следом осторожно двинулся расчет. Я взял себе правую сторону. Горелый остался позади.