Потерянный взвод - Сергей Дышев

– Ты что, покрасился?

– Нет, с чего ты взяла?

– Показалось…

Она уходит, и через минуту мы устраиваемся у двери. Ждем. Наконец Танюша появляется. Она держит в руках большой кулек. Юбчонка на ней узенькая, как подворотничок, футболка вот-вот треснет. Я застываю.

– Молодец, девочка, – бормочет Горелый. – Теперь вперед!

Она будто слышит его, неторопливо осматривается и напрямик идет к часовому. Мы тоже выходим и осторожно перемещаемся к своей цели. Танюша вдруг делает неуловимое движение, и из кулька что-то сыплется. Это грецкие орехи. Она громко охает, поворачивается к часовому спиной и начинает собирать орехи. Солдат недоверчиво косится на свалившееся с неба зрелище.

– Ну, чего стоишь? Взял бы да помог! – бросает из-за спины Танюша.

Часовой машинально дергается, но чувство долга пересиливает:

– Мне не положено…

– Тоже мне вояка, стоишь тут как пень. Никакого проку.

Мы с напряженными лицами семеним к модулю. Татьяна продолжает нагибаться, я выворачиваю голову, замедляю шаг. Горелый подталкивает меня в бок. И мы тихо исчезаем в дверях.

Часовой собирает орехи, придерживая сползающий с плеча автомат.

Вика сидит одна, нахохлившись, будто воробей на холоде. Она виновато глядит припухшими глазами, печально улыбается.

– Егор Петрович?

– Он самый, со свитой.

Горелый аккуратно касается седыми усами ее щечки, а я церемонно целую ручку.

– Ну, кто это грустит в день рождения? – рокочет он. – Сейчас будем праздновать.

Горелый выуживает из-за пазухи маленькую игрушечную обезьянку и нажимает ей на голову. Обезьянка показывает язык. Вика хохочет. А я дарю ей китайскую авторучку и понимаю, что ни черта не смыслю в таком деле, как подарки. Горелый деловито вытаскивает из пакета консервы, колбасу, конфеты и в заключение бутылку водки.

Тут врывается бесстыдница Танька, радостно трещит. Вика округляет глаза:

– Как – и часовой не заметил?

– Татьяна его заворожила, – ввертываю я. – Он стоял как соляной столб.

– И не стоял, а помогал мне собирать орешки. Свидетели есть. И еще он мне свидание назначил!

Мы пьем за здоровье Вики. Татьяна пьет на равных, а именинница чуть пригубляет. Потом, как обычно, Горелый встает и произносит третий тост. Пьем молча.

Мысленно вспоминаем погибших, ушедших внезапно и навсегда. Вика выпивает до дна и говорит быстро-быстро:

– Чтоб вы вернулись, мальчики, чтобы смерть обошла всех вас стороной и чтобы от рук ваших не пострадал ни один человек.

– Так не бывает, Вика. На войне приходится стрелять.

– Я знаю, Егор Петрович. Но пусть никогда и никому вы не принесете смерти.

Горелый качает головой и вдруг громко объявляет:

– Танцы! Включай свой «Шарп».

– Сам, что ли, не можешь? – ворчит Татьяна.

– Еще сломаю. Потом ведь убьешь.

– Не надо ля-ля…

Однако она встает и аккуратно щелкает тумблером.

Мы танцуем, а вернее, раскачиваемся в обнимку между двумя кроватями и столом. Егор с Викой на почтительном расстоянии, будто папа с взрослеющей дочерью. Ну а я – с Таней. Можно, конечно, прижать ее посильней, но мне не хочется, чтобы она ляпнула что-нибудь вроде: «Не прижимайтесь так сильно. Если очень хочется, лучше прибавьте звук». К Вике она не ревнует. Потому что Вике исполнилось всего восемнадцать.

– Танцы похожи на секс, – умничаю я, вспомнив услышанную где-то фразу. – Неважно, как ты двигаешься, главное, что ты при этом чувствуешь.

Горелый кивает своей большой лысеющей головой:

– А еще танцы похожи на надувание шарика. Неважно, как ты тужишься, главное, что ты выделываешь при этом ногами.

Татьяна звонко хохочет, у меня даже свербит в ухе. Вика чуть улыбается. Я хорошо вижу ее настороженную улыбку. Она не любит разговоров о сексе и всегда теряется, когда об этом заходит речь.

Ко мне Татьяна равнодушна. Но все равно я горд, что со мной сейчас танцует красивая женщина. Татьяна любит разведенного мужчину. Год назад жена Горелого послала ему свое «последнее прости». Пока он усердно рыл афганскую землю, обезвреживая мины, она не менее усердно наставляла ему рога. Горелый обозлился на весь женский род. Правда, Вика – исключение. Глубоко несчастная, с треснувшей любовью, сбежавшая в Афган Вика… Горелый дарит ей безделушки из дукана. А она величает его Егор Петровичем, хотя всех других мужчин – только по имени и на «ты», по традиции всех здешних «вольняшек». Получается это трогательно и смешно. Смешно, конечно, для дураков. А кто понимает – вздыхает с неясным томлением и, наверное, вспоминает своих покинутых детей… Есть категория мужиков: ненавидят здешних женщин. Просто в упор их не замечают. Но я почти уверен, что все из-за того, что их так мало.

Мы допиваем водку, я стараюсь не смотреть на смуглые Татьянины лодыжки и колени, покрытые светлым пушком. А Танька все хочет танцевать с Егором Петровичем. Но Горелый уверяет, что уже поздний час; мы пьем чай, Татьяна вслух мечтает, как мы всей компанией встретимся когда-нибудь в Союзе.

– Трудно, – вздыхаю я. – Обзаведемся семьями…

Танька злится, но не подает виду.

– Ничего, как-нибудь соберемся. Встреча ветеранов мотострелковой Афганской Краснознаменной дивизии. А?

Хорошая у нас компания… Танька, успевающая, несмотря на безнадежную любовь, жить весело и не скучать. Вика, романтичная девчонка, которая постоянно упрашивает Горелого взять ее с ним на операцию… Ничего у нас не получится. Все это случайное, временное, как и вся наша здешняя странная жизнь.

Мы собираемся. Татьяна выключает свет и раскрывает настежь окно.

– Не надо! – рокочет Горелый. – Саперы выходят в окно лишь в двух случаях. Первый – когда сами заминировали двери и потому уходить можно лишь в окно.

– А второй? – смеется Татьяна.

– Второй, когда в доме нет дверей.

Он направляется к выходу. Мы следуем за ним. Часовой, все тот же несчастный и затурканный бабами воин, при виде офицеров неуверенно вскрикивает:

– Стой, кто идет?

– Капитан Горелый со свитой!

– Ну-ну, дальше! Забыл: «Стой, стрелять буду!»

– Я обязан задержать вас, товарищ капитан. Вы проникли в женское общежитие.

– Вы не правы, воин. Ваша обязанность – не пропускать внутрь общежития. А выпускать или нет – вам в обязанность не вменено.

– Все равно…

– Ну, давай, давай, вызывай караул, стреляй вверх. А потом расскажешь, как орешки собирал. – Он поворачивается назад: – Верно, Татьяна?

– Ага! И еще свидание назначил…

– Будьте бдительны, молодой человек. На первый раз никуда докладывать не буду.

Горелый проходит мимо поскучневшего часового, я – за ним. За его спиной всегда спокойно. Мне жаль обманутого солдата.

– Комендантский взвод, – бормочет Горелый. – Велосипедисты, а не бойцы. Торчит тут, как… Нашего поставь у модуля – комар не пролетит. Хотя не для наших это: женщин от мужиков охранять. Чепуха какая-то…

Город просыпается рано: люди стараются использовать светлые и прохладные часы. Потом все цепенеет под зноем, в беспощадном ярком свете город кажется вымершим. Это если наблюдать со стороны, с дороги. Сейчас наша колонна втягивается в пригород, где теснятся лишь серые кишлачные постройки. Затем они сменяются двухэтажными каменными домами. Ближе к центру жизнь заметней. Призрачными тенями проскальзывают женщины в паранджах – будто приговоренные с мешком на голове. Шествуют мудрые, степенные старцы, чопорные и горделивые, но у большинства из них – дырявые карманы. Дуканщики, словно пауки, выжидают покупателей в сверкающей роскоши своих дуканов, набитых заграничным товаром. Пацанва, замызганная и нахальная, по которой только и можно судить о подлинном темпераменте афганцев.

Все это привычно хочется послать к чертям, потому как давно пора домой, где нет этого изнуряющего зноя; зноя, от которого не спрячешься нигде и оттого свирепеешь, как запертый в клетку зверь.

Но мы здесь нужны – до тех пор, пока духи минируют дороги. А минируют они потому, что мы, русские, у них в Афгане, а наши интернациональные побуждения им не понятны. Подрывается же не только наша техника, но и «бурбухайки», гибнут люди. Поэтому мы упорно продолжаем разминировать, и получается замкнутый круг: они минируют – мы разминируем. Конца этому пока не видно.

Мы едем на БТРе, впереди нас – матушка бэмээрка[7], здоровенное, израненное осколками чудище. Машина многое вытерпела на своем афганском веку, безропотно принимала на себя слепую ярость взрывов, вздрагивала всем своим железным нутром, вздыбливалась, но ползла дальше и вот до сих пор еще ползет.

Горелый сонно поглядывает из-под панамы, щурится, бросает равнодушные взгляды на дуканщиков, «зеленщиков», велосипедистов, которые тоже не обращают никакого внимания на грохочущую колонну. К нам привыкли.

– Калита! – наклоняется он и кричит в люк: – Достань флягу.

Выныривает чумазый человек, вечно хмурый сержант Калита, сует командиру фляжку. Странный он: злой не злой, но будто чем-то обиженный. Заговоришь о чем-нибудь отвлеченном – пожмет плечами и промолчит, а то и фыркнет недовольно, вроде недосуг ему лясы точить. Мне это не очень приятно, а все из-за того, что Калита с командира глаз не сводит. А если Горелый какую едкую реплику отпустит, так тот, бедняга, не смеется, а расцветает, будто три афгани ему подарили. Калита – круглый сирота, из детдома прямым ходом попал в Афганистан. Горелый для него как папа.