Матрица войны - Александр Проханов

Он кружился на карусели, принимая губами удары теплого душистого ветра. Его прелестная молодая соседка щурилась на пролетавший фонарь. Он чувствовал, как пучок разноцветных лучей касался его груди и сжигал в ней образ горящих джунглей, горбатый стальной транспортер, а музыка, излетавшая из динамика, яркая, как ворох цветов, заглушала ночные стоны раненого слона, умиравшего от пулеметных пуль среди ночного пожара. И когда карусель раскрутила своих коней и верблюдов, разогнала автомобили и дирижабли, стальная ось наклонилась, спица, на которую был насажен их звездолет, удлинилась, и это изменение скорости, угла полета, плоскости скольжения вызвало замирание сердца, мгновение сладкого ужаса, и в этом мгновении испепелился его африканский поход, забылись навсегда имена военных советников, пропало, чтобы больше никогда не возникнуть, глянцевитое лицо Сэма Нуемы, его черно-седая кольчатая борода и огромное осеннее дерево с желтой листвой, под которым он сидел, слушая стуки тамтамов.

Карусель замирала, наездники покидали седла, оставляли сиденья и кресла машин. Она всматривалась в его лицо:

– Вам стало нехорошо? Очень быстро кружились?

– Нет, – ответил он. – Счастливая потеря памяти. Избавление от ненужного опыта.

Он устал, голова у него кружилась. Но это кружение было результатом слишком скорого исцеления. Яды покидали его, и очищенная кровь непривычно звенела. Память очищалась от бредов, возникала счастливая пустота, восхитительное забвение, после которого можно было начинать жить сначала. Обретать новый опыт, не связанный с бедой и несчастьем, а только с этими лакированными смешными конями, фиолетовыми пучками лучей, с двумя смеющимися парнями, пьющими из бутылок, с этой едва знакомой, бог знает откуда появившейся девушкой, поправляющей белый развязавшийся бант.

– Давайте еще покатаемся!

Они вернулись на набережную, пробираясь сквозь черные, усыпанные белыми алмазами деревья. У самой воды, над гранитным откосом, стояли качели. Огромная, на металлических крепях, ладья с деревянным кормчим, раскрашенным пластмассовым рулевым, с намалеванными на фанерных щитах видами Бомбея, Парижа, Нью-Йорка. Золоченый ковчег, на который они взошли, разместились на лавках среди публики, желающей взмыть на качелях.

– Какая река! Какая церковь напротив! – Он проследил ее взгляд и увидел на черной, с бегущими отражениями воде малую плывущую уточку, а на той стороне, в прогалах домов, – драгоценную озаренную церковь в Хамовниках. Отсюда она казалась живой, женственной, в свадебном облачении, состоящем из языческих лент, жемчужных узоров, золоченой венчальной короны. – Она видит нас, она нам счастья желает!

Ладья колыхнулась, мягко пошла. Церковь канула вниз, словно поклонилась им издали в пояс. Он почувствовал, как теряет вес, и эта потеря веса, утрата горького опыта, была счастливым освобождением от прежней жизни, омоложением, словно запущенные вместе с ладьей часы стали отсчитывать время вспять, делая его снова наивным, верящим, ожидающим от жизни чуда. Ладья качнулась в обратную сторону, церковь приподнялась на цыпочки в своем белом домотканом облачении, в красных бусах, шелковых узорах, словно желала заглянуть в ладью, рассмотреть их, сидящих.

Размах становился все шире, вольней. Крымский мост, голубой и лиловый, с переливами зеленого, розового, был не из стали, а из стеклянных, наполненных плазмой трубок, в которых пульсировал светящийся газ. Машины мчались по нему двойной струей – с белыми лучистыми фарами и с рубиновыми хвостовыми огнями. Белосельцев сбрасывал с лодки отягчающий груз одиночества, унылого прозябания, едкого злого сарказма. Он больше знать не хотел о той жизни, где потерпел поражение, где исчезла его страна, где была попраны его честь и гордыня. Он больше не думал о победителях, их мерзких личинах, о постыдных делах, доставлявших страдание. Он жил теперь в ином измерении, в ином наступившем времени. Лодка взлетела, и высотный дом на Смоленской, озаренный, прозрачный, казался огромной хрустальной вазой, поставленной в центре Москвы, Садовая, в искрах и блестках, окружала ее яркой дугой.

Он больше не думал о проигранных войнах, о попранных подвигах и оскверненных святынях. То был другой человек, оглушенный контузиями, отравленный ядовитыми водами, истерзанный лихорадками, чей иссушенный неверящий ум отказался от поисков истины, дотлевал в тоске и неверии. Храм Христа, белый, как огромная, спустившаяся на землю луна, позолоченная с одной стороны, сиял среди темных строений. И хотелось коснуться его губами, почувствовать на губах вкус влажного снега.

– Мы можем так улететь! – Она ухватилась за поручень, глаза ее расширились от счастливого страха, косы отлетели назад, и она казалась статуей на носу летящей ладьи, влекла ее в ночное синее небо. – Вы хотите, чтобы мы улетели?

Он не успел ответить. Ладью качнуло так высоко, что она утратила вес, обрела подъемную силу и, легко оторвавшись от крепей, поплыла над ночной Москвой. Над блестящей, в кораблях и утках, рекой. Над скверами, где били фонтаны. Над площадями, в фиолетовых мазках фонарей. Над озаренными храмами, среди золотых кустистых крестов. Кремль, как диво, в дворцах и бойницах, белых соборах и зеленых кудрявых холмах, раскрыл внизу свою чашу. Проплывая над Кремлем, почти касаясь рукой колокольни Ивана Великого, Белосельцев наконец прочитал ту заветную надпись под куполом. Она гласила, что он, Белосельцев, начинает новую жизнь, и юная женщина, сидящая с ним в ладье, знает об этой жизни больше, чем он, ведет его своей хрупкой рукой.

Ладья опустилась на землю. Кругом смеялись, шумели. Он посмотрел на небо, где мерцали небесные водоросли, потревоженные полетом ладьи.

Они дошли до метро, спустились вниз, стали прощаться.

– Спасибо вам за чудесный день, Виктор Андреевич, – сказала она.

– Это я вам должен быть благодарен, Даша.

– Когда мы теперь увидимся?

– Позвоните мне, когда захотите.

– Ой, у меня нету ручки записать телефон.

– И я свою дома забыл.

– Я придумала. – Она извлекла из сумочки маленький цилиндрик с помадой. Выдавила наружу красный бархатистый язычок. Записала на билете с нарисованной летящей ладьей его телефон. На другом билете – свой. Протянула ему. – Будем друг другу звонить.

Подошел поезд, голубой, с зеркальными окнами. Она впорхнула в двери, махнула ему сквозь стекло. Поезд со звоном умчался.

Белосельцев стоял, улыбался. Представлял, как держится она за блестящий поручень, среди мелькающих ламп. Смотрит на квиток с красными письменами.

Глава четвертая

На рассвете, когда желтое, латунное небо Пномпеня бледнело, наполнялось голубоватой дождливой дымкой, Белосельцев вышел из отеля, кинул на заднее сиденье своего «Мицубиси» дорожный баул, поймал на себе всевидящий взгляд портье и поехал в посольство, решив по пути заехать к Сом Кыту, благо запомнил его адрес.

Подъехал к дому, позвонил в облезлую дверь запущенного двухэтажного здания с металлическими жалюзи на окошках. Должно быть, прежде это был магазин, еще сохранилась на фасаде полусмытая вывеска. Открыл Сом Кыт. Мимолетное выражение недовольства проскользнуло на его смуглом лице. Было видно, что ему неприятно открывать постороннему глазу свой унылый обнаженный быт, голые стены, квадратное, тускло освещенное торговое помещение, где среди неуютных шкафов и кроватей стоял мотоцикл, верстачок с инструментами и запасными частями. Полугараж-полужилье, в котором вынужден был обитать дипломат. Жена Сом Кыта, немолодая, с худым робким лицом, укладывала саквояж. Замерла, подняв на Белосельцева испуганные глаза. И тот, извиняясь и кланяясь, испытывая смущение от своего бестактного незваного визита, почувствовал витавшую в доме тревогу последних минут расставания, болезненную и любовную связь, соединившую этих людей, не желавших разлучаться.

– Дорогой Сом Кыт, я подумал, что, может быть, буду вам полезен, подвезу вас на машине к посольству. – Белосельцев хотел искупить свой проступок сердечностью и душевностью.

– Я приеду в посольство через десять минут, – ответил Сом Кыт.

Его жена виновато улыбалась Белосельцеву, будто о чем-то умоляла. И ему показалось, что этих двух людей связывает какое-то мучительное, выдержавшее страшные испытания родство, заставлявшее женщину умолять и надеяться, что странствие, в которое отправляется муж, не принесет им несчастья.

Белосельцев загнал машину за ограду посольства, пустынного в этот утренний час. Передал ключи дежурному, пожелавшему счастливого пути. Направился на улицу, где в зеленой глянцевитой листве уже солнечно золотилась крыша пагоды, одна из немногих восстановленных после погрома.

Хрустя и урча, подкатила белая «Тойота» с помятым, наспех выправленным и подновленным крылом. Сом Кыт распахнул створки в торце. Двое солдат охраны, оставив на сиденье автоматы и вороненую трубу гранатомета, гибко выпрыгнули на землю. Маленький мускулистый шофер тут же открыл капот, сунул в горячую глубину свои крепкие ловкие руки.