Камилла. Жемчужина темного мага (СИ) - Штерн Оливия

«Интересно, а когда Мартин станет для меня неудобным?» — подумал Эдвин.

они все дальше уходили в лес, над головой деревья-гиганты почти сомкнули корявые ветви, и у Эдвина появилось чувство, что он изо всех сил пытается выдраться на волю из этих жутковатых костлявых пальцев, но почему-то вместо этого зарывается все глубже и глубже во тьму.

— Я хочу, чтобы ты активировал свое заклинание, — наконец произнес Эдвин, — сейчас же.

ГЛАВА 5. немая

Это ужасно, быть запертой, запечатанной в собственном теле, как в коробке.

нет, не так.

Это гораздо, гораздо хуже, чем такое простое слово «ужасно».

Это… непередаваемо.

непередаваемо больно. Глубоко в грудь воткнули раскаленный железный штырь и безжалостно проворачивают, заставляя тело содрогаться в муках.

И ты не можешь ничего сказать. не можешь попросить помощи — да и не у кого, и поздно…

нет больше их. Унеслись куда-то в темное небо, оставив на земле безжизненные оболочки. И так хочется… хотя бы ещё раз, хотя бы одним взглядом. Или прикосновением. К синему бархатному платью. К шершавой широкой ладони. Даже думать невыносимо, что они так и остались там, под ледяным дождем! Ведь мертвым нужна темнота — и покой, и больше ничего. никто не должен глазеть на то, что осталось от ее самых любимых людей в мире.

Камилле хотелось кричать так, чтобы обрушился потолок, провалилась крыша… И чтобы ее вопль достиг небесного купола, чтобы сам он взялся трещинами и рухнул, погребая под своей тяжестью всех.

но что-то случилось с ее горлом, да и не только — с языком.

она совершенно не могла говорить: любая попытка выдавить из себя хоть словечко почему-то заканчивалось коровьим мычанием. тихим покорным мычанием. И это была та самая коробка, в которой ее заперли за неведомые грехи. И выбраться из нее было невозможно.

Баюкая неутихающую боль в груди, Камилла свернулась калачиком под тяжелым одеялом. Слезы текли по щекам и впитывались в грубую наволочку. И ей совершенно не хотелось даже думать о том, что она — совершенно голая, и что рядом с ней какой-то незнакомый мужчина. Если он добьет ее сейчас, будет только лучше: она встретится с теми, кого больше нет.

«Почему, господи, ты позволил их забрать? Почему их убили?»

но, говорят, господь слышит лучше, если молиться вслух.

А она — заперта в собственном теле, и не может ничего сказать. Вообще ничего… она не может даже вернуться и предать тела отца и матушки земле, потому что не знает, где находится, и понятия не имеет, где они находятся.

Время несло ее, словно бурный ручей сухую щепочку, унося все дальше и дальше от того места, где ее поцеловала матушка, и где отец крикнул свое последнее «Беги». Камилла ощущала это движение: не столько теперь расстояние разделяло их, сколько совершенно неодолимая пропасть, которая, к тому же, с каждой минутой становилась все шире.

«Пожалуйста, — скулила она в подушку, — не надо. Вернитесь. Когда я увижу вас?»

И совершенно внезапно пришло осознание, что теперь они увидятся только тогда, когда сама она умрет. Вот, наверное, только тогда…

Ее затрясло. К ним хотелось неумолимо, сознание не мирилось со всей несправедливостью происшедшего. Камилла зажмуривалась, воскрешая в памяти их лица, но с ужасом понимала, что уже и не может вспомнить их до мелочей, до последней черточки. А вот ощущения остались: мягкие прикосновения, звуки голосов. Все оставалось по — прежнему — но при этом прежним уже не было. И, открывая глаза, Камилла понимала, что лежит совершенно голая в кровати, и что вокруг — вязкий, тяжелый и душный полумрак, над головой — беленый потолок с деревянными балками, а если повернуть голову, то ближе к двери, в кресле, молча сидит… она понятия не имела, кто это. он сказал, что нашел ее на берегу реки… что ж, иначе быть и не могло… И Камилла снова отворачивалась, зажмуриваясь, прося матушку и отца вернуться, снова и снова. Пока не провалилась в глубокий сон.

В следующий раз ее выкинуло на поверхность темной и спокойной реки от ощущения, что кто-то приподнимает ее голову, подсунув под затылок ладонь. Ей совершенно не хотелось, чтобы ее трогали, выдирая из того состояния покоя, в котором она пребывала. но из горла снова вырвалось проклятое мычание. Камилла зло уставилась на того самого… который все это время сидел на стуле, а теперь вот зачем-то пытался влить ей в рот что-то резко пахнущее из маленькой рюмки.

— оставь! — выдохнула она.

Из горла вырвалось мычание.

Да что такое? Как такое могло случиться? Почему?

И она беспомощно всхлипнула и обмякла, не сводя взгляда с лица мужчины.

надо сказать, только теперь она его толком рассмотрела — потому что сейчас было светло и солнечно, и этот свет сочными искрами рассыпался в рыжих, густого медного цвета, волосах мужчины, и отразился в лисьих глазах василькового цвета. Да, он был рыжим. И брови у него были темно-рыжими, почти коричневыми. И ресницы. И щетина на щеках и подбородке. И даже редкие волоски на бледной коже, что виднелись в расстегнутом вороте черной рубашки.

— Выпей, пожалуйста, — негромко сказал он, — тебе нужно встать на ноги. А потом будешь думать… нет, будем вместе думать, что делать дальше.

— они убили моих родителей! — выдохнула Камилла.

А вместо этого получилось шелестящее «ва-ва-ва».

«Господи, пусть я умру», — в отчаянии подумала она, глотая горькую настойку.

— Вот и ладно, — миролюбиво сказал мужчина.

И осторожно уложил ее обратно на подушку.

Камилла невольно проследила взглядом за тем, как он отошел к бюро, поставил пустую рюмку. он был худощавым, а в черной одежде и вовсе казался худым. Худой и высокий. И на этой тьме только волосы и глаза — яркие пятна. Как его зовут-то? Забыла…

Лицо у него и вправду было хитрым, лисьим. Улыбка такая… тонкая, умная. У лис не бывает таких ярких синих глаз. А у людей — такого плутоватого выражения, которое, однако, то и дело сменялось просто выражением усталости: уголки рта трагически опущены, и тонкие, но глубокие морщины в углах губ.

он снова занял свое место на стуле, вытянул ноги и, сложив руки на груди, уставился в пространство перед собой. Камилла заметила в распахнутом вороте блеск толстой серебряной цепочки.

Этот холодный металлический блеск завораживал. Почему-то она смотрела и смотрела, щурясь, до тех пор, пока глаза сами собой не закрылись, и она не провалилась в сон.

И там было хорошо. очень. там были родители — именно такие, какими Камилла запомнила их перед поездкой на бал.

— Деточка, — сказала мама, — так не годится. надо лечиться.

отец молчал и улыбался.

А Камилла млела от счастья, потому что снова все они были вместе. но потом, прямо во сне, внезапно вспомнила о том, что их убили.

— Вы же… умерли, — прошептала она, во сне умея говорить.

— так как же ты без нас? — отец скупо улыбнулся, — мы тебе поможем.

— Что мне делать? — спросила Камилла, понимая, что сейчас вот-вот расплачется. Сон казался таким реальным, и родители… были такими живыми, и рядом с ней.

— Прежде всего, не вешать нос, — сказал отец и потрепал большой и теплой ладонью по плечу.

И именно в этот совершенно счастливый миг ее снова начало уносить прочь, на поверхность, стылую и неприветливую — из замкнутого и теплого мирка.

— Что мне делать? — крикнула она, понимая, что все это — лишь сон, лишь морок…

А потом сообразила.

отомстить, вот что она должна. Заставить тех, кто убил ее родителей… или приказал убить — заставить их расплатиться, чего бы это ни стоило.

В следующий раз Камилла проснулась оттого, что рядом с ней разговаривали. Хрипловатый тенор и звучное женское контральто.

— новости такие, что хочется зарыться поглубже и не высовываться, — сказала женщина, — как наша кукла?

— Жара больше нет, — ответил мужчина, — но она оказалась немой.

— тоже мне, проблема, — фыркнула его собеседница, — немая женщина — это же просто клад, во всех отношениях. мечта сотен мужчин.