Русская литература Урала. Проблемы геопоэтики - Владимир Абашев

В выморочном пространстве города, где властвует нечистая сила, раздолье только инфернальным птицам. Пермь Кальпиди густо заселена черными птицами: «Пермь – пернатое засилье, вотчина ворон и галок» (А, 45). Здесь «снег воронами декоративно закапан» (П, 91), а при входе в заколдованный круг Перми нам «салютуют, залпами треща воронами заряженные рощи» (П, 50). Черный окрас, разумеется, не только предметный атрибут, но и символический классификатор инфернальности зловещих пернатых: грачи «черные изнутри – и не загадка, каким цветом их крик обозначен» (П, 70). Следуя логике мифа, Кальпиди предлагает иронический вариант этиологии пернатости Перми: «Вилообразный дракон, пролетая Уральский хребет / (Змей ли Горыныч? Короче – фольклорный садист), / был обнаружен Иваном и сбит, но секрет / в том, что разбился на тысячи каркнувших птиц» (П, 56). Глубинным внутренним свойством выморочной реальности Перми, актуализированным в стихах Кальпиди, является все пронизывающий мотив оборотничества, выражающий инфернальную сущность города. Он связан с универсальным свойством кривизны, переводя его в акциональный ряд. В Перми нет ничего прямого, непосредственно данного, все кривляется: «Пермь, у ореха внутри тоже кривляется ночь. / Сколько ж орехов сломать, чтобы с твоею сравниться?» (П, 70); «над Камой, <…> – перевернутый при отраженьи треЧ / кривлялся» (С, 88). Распространенный вариант этой доминанты – мотив ряжения, переодевания, маски, сокрытия истинной сущности. Сомнительна даже река: «смотрите: река вдоль Перми пробирается пешая. / Как ей не надоест наряжаться уральской водою?» (П,171). «Пермский командор» притворяется невинной фигурой «гипсового атлета, / трехметровым веслом намекая, что Кама – не Лета» (А, 28). Пермь, иначе говоря, предстает как пространство кривляющихся личин.

Характерно, что в ряде пермских стихотворений Кальпиди присутствует отсылка к театру, слово премьера, прозрачно анаграммирующее имя «Пермь», – одно из знаковых слов его словаря. Оборотничество в пермском мире Кальпиди, таким образом, связано и с интерпретацией одной их реальных черт городской жизни: Пермь традиционно гордится статусом театрального города. Обыгрывание этой реалии в стихах Кальпиди проницательно выявляет ее структурный характер в рамках провинциального текста русской литературы. Сошлемся на мнение Т. В. и П. А. Клубковых, в работе которых проанализирована устойчивая семантическая связь категорий провинциальности и театральности, выражающаяся в «формировании театральной метафоры» как объяснительной структуры провинциальной жизни [Клубкова 2000: 151].

Свойство оборотничества как универсальное качество Перми совсем не безлично. За всеми инфернальными свойствами городского пространства чувствуется единый субъект превращений, режиссер тотальной игры: «Кто это в хлопья одел арифметический рой?» (П, 70).

Город в стихах Кальпиди предстает не только в предметной конкретике и единстве пронизывающих ее мифологических мотивов. Пермь живет и действует как единое существо, Пермь персонифицирована. Она предстает как «косоносая сатрапка, бабка, бросившая внуков». Но чаще в изображениях Перми присутствуют отчетливые териоморфные черты: у города «семипозвоночнорастущеупрямогигантское тело» (П, 131; 1985); «переулки подъедает проспекта рваная змея» (А, 21). Мотив змеи в описании Перми всплывает и в пушкинской реминисценции: «Словно взломанный череп коня, Пермь лежала, и профиль Олега <…> запечатал окно караулки» (П, 76).

Пермские мосты у Кальпиди напоминают о допотопных чудищах пермского периода:

Энергичный, заваленный фарами мост —унисон интенсивных клаксонов машин.Мост – пружина гудрона, и хобот, и хвост,хоровая капелла чешуйчатых шин.Мост – тире в предложении: «Берег – на брегНападает». Мост лижет вонючий топляк,И уже не понять, где спекается снегна реке, где качается звездная тля.Заскрипит в Мотовилихе самка моста,ее брачную песню глотнет виадук:вот готовый к любви, он на сваи привстал —стык рельс, рельс стук. (П, 34,35)

Иногда душа города вырывается на волю в виде невероятного чудовища из арсенала неопределенно-мифологических воспоминаний и ассоциаций:

По твердым, как горб, сквознякам косоносой Перминесется античная стерва,за ней, отливая облизанным пламенем воском,несется ее околдованный похотью круп.Внутри у нее закипают кровя дракона и тролльши.Она не боится <… > моих перепачканных рифмами слов.Я дольше улыбки грача не могу ее видеть и дольше,чем крикнуть: «Убью!» – с ней ни разу расстаться не мог (П, 37)

Последние строки процитированного текста вводят нас в магистральную тему отношений лирического героя и Перми. Эти отношения не созерцательны. Встреча (в подлинном экзистенциальном смысле этой категории) с Пермью стала для Кальпиди не рядовым фактом биографии, а главным событием в истории самопознания и осмысления мира. Собственно с «ушиба» о Пермь («я налетел на Пермь, как на камень коса» (П, 25, 26) начинается зрелая поэзия В. Кальпиди и этапное значение этой встречи с сущностью города вполне осознано в мире его героя.

Меня сказать сегодня подмывает:Я в детстве был наполнен сам собой,теперь я узурпирован судьбой:всего на треть – поэт (причем любой),а дальше – пуст дырявой пустотой,но свято место пусто не бывает.Туда ломились все кому не лень:созвездья Льва, Тельца, болезни Рака,но, если зоопарки Зодиакасогнать в один, он рассмеется дракой —я не впустил. Тогда поперла Пермь (А, 94).

Итак, личная история Кальпиди, его глобальные темы о культуре и жизни, о человеке и времени, о человеке и Боге разыгрываются в пространстве открытого им пермского мифа, в котором конкретное и метафорическое образуют единый художественный сплав. Пермский миф стал ареной действий героя, пытающегося в самом себе восстановить связь времен. Поэтому столкновение с Пермью стало основой лирического сюжета первых книг Кальпиди. Город вызывал у него чувство ужаса и тревоги: «Господибожетымой! Что за земля эта Пермь, господи-божетымой!» Уроки Перми оказались жестокими:

Пермь, ты учила меня (даже не на пари)тенью воды утолять жажду (П, 70).

В пространстве пермского мифа появляется опасность стать жертвой города, исчезнуть в игре кривляющихся отражений и теней:

Тень моя спит на стене (дочь – в разноцветной слюне).Тени приснится Пермь. Городу – моя тень.Я пребываю в двухъярусном сне, вся голова в огне.Господибожетымой, что за земля эта Пермь? (П, 70)

Возможно и уподобление героя городу, а скорее, поглощение им. Этот мотив поражения также встречается в стихах пермского цикла:

Этот день состоит из погоды, вина и болезни <…>Мое тело трясет от ударов сейсмичного сердца, что вряд лиА мой мозг – это карта Перми после аэросъемки, что правда (А, 101).

Но все же встреча с Пермью стала для Кальпиди прежде всего источником самопознания и сопротивления, его лирический пафос изначально определился как пафос героический. Поэтому главный мотив отношения к Перми – борьба и соперничество, поединок. В стихотворении «Взгляд», где раскрывается понимание творчества как драматического диалога-поединка с миром, именно Пермь выступает персонифицированным выражением злоумышленной враждебности мира. Здесь сюжет нехитрой детской игры – кто кого пересмотрит – развертывается в метафору героического поединка с ускользающим и принимающим личину за личиной чудовищем. Напомним мифологическую семантику взгляда: Василиск, Горгона.

Пермь, посмотри на меня! Кто из нас более зряч?Каждый дождливый четверг мир обновляет себя:строится новый каркас, но архитектор – циркач:очень похоже на дождь или начало дождя.

Взгляд как бы дышит: на вздох он забирает предмет,выдох в пространство срыгнет трехмерно оплавленный лом.Стала слезою листва, ибо сведенный на нетлес уже восемь минут стянут петлистым зрачком.

Яблоком глаза надкушена в полном комплекте веснавместе с пчелой, одуревшей в душном дурмане перги.Глаз, студенистый до дна, но не имеющий дна,топит в себе, как щенят, все – от пчелы до Перми.

То, что всплывет до утра, станет премьерою дня,но навернется четверг, и завершится сезон.Взгляд возвратится ко мне, но не застанет меня.Спущенной тетивой будет дрожать горизонт (П, 65).

Обмен взглядами завершается победой героя, и лирический сюжет пермского цикла (и в целом первых трех книг) строится именно так: как преодоление Перми, победа в поединке: