Дождь тигровых орхидей - Анна Данилова

– Когда я могу лечь к вам?

Ядов расхохотался:

– Марточка, да хоть прямо сейчас. У меня жена уехала на море, я холостой, здоровый, как бык, мужчина. Раздевайся!

Марта, слабо улыбнувшись, подвинулась к нему – Ядов включил лампу – и подняла ногу, зажмурившись словно в ожидании боли. Ядов долго смотрел на шрам, затем принялся ощупывать его сильными прохладными пальцами.

– Приходи завтра. Думаю, что смогу тебе помочь. Ну а теперь раздевайся. – Он хохотнул и потрепал ее по щеке. – Кстати, мы тут тебя недавно вспоминали. Ты бы идеально сыграла Нору в «Кукольном доме». Он так сказал.

При этом он у Марты внутри что-то перевернулось, и она снова превратилась в Марту Миллер. Он– главный режиссер театра, Валерий Иванович Маслов. После ее неожиданного ухода со сцены он первое время уговаривал ее сыграть Маленького принца, убеждая ее, что хромота не бросается в глаза и что если в туфлю принца натолкать ваты, то она и вовсе перестанет хромать. Но Марта только плакала, пробовала даже пить, но потом как-то смирилась и, устроившись костюмершей в свой же театр, старалась лишний раз не попадаться Маслову на глаза. Она всегда чувствовала его власть над собой и воспринимала его как дирижера – так легко им работалось. Марта, человек, в общем-то, довольно сложный и конфликтный, трудно сходящийся с людьми, с Масловым шла на контакт сразу и всегда знала, что от нее требуется. Он еще не успевал закончить фразу, летящую к ней из темноты зрительного зала, где он вальяжно полулежал на малиновом бархате кресла и лишь одним голосом организовывал «толпу бездельников», именуемую актерами, как Марта уже перестраивалась и продолжала свой монолог, сумев гибко отреагировать на его замечание. Маслов уже давно поговаривал о постановке ибсеновской пьесы, и Марта, как и любая другая молодая актриса, мечтала сыграть Нору по-своему. Но после всего случившегося однажды на кухне, когда она услышала по радио пьесу «Кукольный дом», с ней сделалась истерика. Марта в унисон с незнакомой ей московской артисткой выкрикивала слова и целые реплики, разбавляя их солеными, как морская вода, слезами. Дождев, находящийся в это время в комнате, сначала прислушивался, но потом, ворвавшись на кухню и поняв ситуацию, выключил приемник и несколько раз ударил Марту по щекам. Она тут же пришла в себя, после чего заботливый Сергей принес водки, достал соленые огурцы и сделал все, чтобы эта история забылась как можно скорее. Возможно, что таким образом он уберег ее от нервного срыва.

– …Если ты не торопишься, я познакомлю тебя сейчас с одним моим хорошим другом. Это прекрасный человек, больше того, он мог бы помочь тебе.

– Он что, тоже хирург, как и вы?

– Нет, но тоже врач, с большой буквы.

Марта после разговора с Ядовым, обретя надежду на возвращение к прежней, нормальной жизни, выпила ликеру и ощутила себя словно ожившей, как кукла, которой мастер подрисовал свежими красками лицо, приодел и пообещал пришить оторванную ножку.

Вошел Шубин, высокий плотный человек с розовым гладким лицом и серебряным ежиком волос. Голубые глаза его лучились иронией и любопытством. Этакий барин во всем светлом, он казался моложе своих лет, только глаза, умные и проницательные, выдавали годы.

– Нет-нет, эту даму можешь не представлять. Это Марта Миллер. Вы прекрасно загорели и чудесно выглядите. Согласись, Ядов, что такие женщины нас и стимулируют, нам хочется казаться тоньше, возвышеннее и добрее.

Марта отметила про себя, что резонерство только портит впечатление, но промолчала. За легкой беседой, сопровождаемой комплиментами, по которым она так соскучилась, она узнала, что Шубин психиатр.

– Скажите, а это правда, что профессия накладывает отпечаток на личность человека, отражается на его мироощущении?

– Разумеется, Марточка, я тоже в некоторой степени псих, больной человек, скажем так, но если бы вы знали, как я люблю своих пациентов! О, это богатые, одаренные натуры – не все, разумеется! Я вас приглашу как-нибудь к себе в музей, и вы увидите там такие картины, которые достойны Лувра и Эрмитажа, я нисколько не преувеличиваю, Ядов не даст соврать.

Ядов катал шарики из хлеба и только посмеивался в бородку цвета пересушенного сена. Говорили о разном, но постепенно тема психиатрии вытеснила все остальное.

– Конечно, о суставах и вывихнутых коленях говорить менее эстетично, нежели о маниакально-депрессивном психозе у молоденьких женщин, которых пользует Валентин Шубин, это я понимаю, – сдался Ядов и пошел на кухню за лимонами, а когда вернулся, Шубин уже нашептывал что-то Марте на ухо.

– У меня совсем не то, что вы имеете в виду, – покраснев, возражала Марта и вскоре на целый метр отодвинулась от назойливого психиатра, – у меня страх перед сценой, а это посерьезнее будет. Только мне не хотелось бы это обсуждать здесь. Если вы согласитесь, то я приду к вам на прием, мне так будет удобнее.

Ей не хотелось портить вечер разговорами о своих проблемах и чувствовать себя в обществе этих мужчин пациенткой. К тому же было пора возвращаться домой.

– Значит, я жду тебя завтра, – провожал их Ядов, покусывая зубочистку, – а то, может, у меня заночуете?

Марта и Шубин вышли из подъезда. Ночь была сырая, с теплым ветром.

– Возьмите меня с собой. – Шубин заглянул ей в глаза.

Они сели в машину, и Шубин, поглядывая на водителя, приобнял Марту и повторил просьбу.

– Я не могу.

– Но ведь вы же сами говорили за столом, что ваш муж на даче, так что же нам мешает?

Марте был неприятен этот разговор, и она отвернулась к окну. Она чувствовала, как психиатр гладит ее по коленке, как пощипывает сквозь юбку ее бедро, и ей стало даже смешно.

– Я вам позвоню, – твердо пообещала она уже возле своего дома.

Он вздохнул, как вздыхают обычно мужчины, когда им отказывают, и смешно, как-то по-детски, помахал ей вслед. Когда она скрылась в подъезде, Шубин назвал адрес и достал сигареты.

Вик открыл глаза и стал вспоминать, кто же обладательница этих черных жестких волос, выглядывающих из-под простыни, этой смуглой ступни с золотой цепочкой на лодыжке, этой пухлой кисти с ядовито-оранжевым лаком на ногтях. На столе стояли пустые бутылки из-под водки и пива, всюду пепел, раздавленные сигареты, женское белье грязно-сиреневого цвета, красные лакированные туфли на высоких каблуках. Женщина пошевелилась, откинула с лица простыню и, прищурив один глаз, просипела:

– Проснулся?

Вик содрогнулся от вида женщины, с которой провел ночь, и постарался как можно скорее выставить ее из комнаты. Обиженная, она обрушила на него поток изощренной брани и, взгромоздясь на каблуки, потребовала денег. Вик сунул ей десятитысячную бумажку и почти вытолкал за дверь.

После таких вот пробуждений всегда хотелось вернуться назад, в детство. И хотя он не помнил родителей, но все же какой-то сладковато-молочный аромат словно появлялся в воздухе, и ему казалось, что он слышал его и тогда, давным-давно, когда был несказанно счастлив.

Когда позвонили – условный звонок, прерывистый, так звонит только Анна, – он даже не пошевелился. Ему было стыдно, что комнату он постепенно превратил в помойку. Один только некогда голубой таз, приобретший за последние две недели розовато-серый оттенок из-за грязи и земляничного мыла, вызывал неистребимое желание раз и навсегда уйти из этой жизни. Он не верил, что эту комнату можно привести в порядок, отмыть, как казалось невозможным отмыть душу Вика, его мысли и поступки. Через некоторое время звонки повторились. Вик подумал, что если сейчас он не откроет, то не откроет уже никогда.

Анна вошла и остановилась посреди комнаты, брезгливо подобравшись, словно боясь прикоснуться к чему-либо.

– Вик, это, – она обвела рукой пространство, – твое личное дело, но вечером к тебе придет человек, от которого, вполне вероятно, зависит вся твоя жизнь. Ты знаешь, – она все же присела на краешек стула и достала сигарету, – что я терпеть не могу подобные разговоры и никогда особенно-то не вмешивалась в твою жизнь, ведь на то она и твоя, не правда ли? Но из Москвы приехал Дымов, он знаком с Франсуа Планшаром, тем самым, которому мы, оказывается, продавали твои работы, и поэтому тебе надо расстараться и привести в надлежащий вид все эти картины. Хотя бы расставь их по комнате, на все эти дурацкие ящики. Пока ты будешь сдувать пыль со своих бессмертных творений, я, уж так и быть, приберусь.

Она решительно сняла жакет, расстегнула юбку, чтобы было удобнее двигаться по комнате, и собралась уже было приняться за постель, как услышала:

– А у меня больше ничего нет.

– Как нет, постой, а вон там, в углу, целая свалка. Ты не понимаешь разве, о чем я тебе говорю?

Вик, полуголый, с опухшим лицом, вытащил из пыльного угла холст, дунул на него и уныло развернул к Анне. Она увидела припорошенный пылью стилизованный мужской половой орган, на который были нанизаны в горизонтальном положении маленькие толстые женщины с развевающимися волосами всех цветов радуги; существо же, которому принадлежал этот гиперболический орган, курило гигантскую сигарету «Мальборо», тоже имевшую фаллическую форму.