Сквозь столетие (книга 1) - Антон Хижняк

— А если любишь, то очень внимательно выслушай меня и согласись со мной.

— Выслушаю… Люблю… Соглашусь.

— Золотая моя! Теперь я тебя еще больше люблю.

— Люби!

— Буду любить! А ты, моя умница, слушай меня. В воскресенье я снова приду.

— Буду ждать!

— Обещаю! Приду! И еще раз клянусь. Я ведь военный человек. Клянусь, что приду.

— Буду ждать. Каждый день буду ждать… Ты же теперь мои муж! — И спрятала лицо у него на груди. — Так ведь? Мой муж!

Он повернул ее лицо к себе и, улыбаясь, смотрел и смотрел в глаза. Что они обещали ему?

— Насмотрелся? Смотри, ведь семь дней не увидишь. Смотри, милый! — И снова прижалась к нему.

Обнявшись, они дошли до порога.

…В начале службы в полку Никита считал дни, думая о возвращении домой. Скучал по родным, тосковал, ходил печальный. А когда Аверьян познакомил его с Мировольскими, печаль как рукой сняло. Уже не думал о доме, о своем далеком селе. Дни казались ему светлее, развеялась печаль, теперь считал дни до воскресенья, ждал утра, чтобы податься на Садовую улицу.

Несколько месяцев промелькнуло незаметно, потому что каждое воскресенье у него был праздник свидания с Машей. Все мысли его были только о ней одной, и после свидания с Машей он чувствовал такую в себе силу, что казалось, мог бы сдвинуть с места дома, вырвать с корнем деревья. А с того дня, когда они с Машей были наедине, когда она отправила свою мать к соседям, он потерял покой. Что будет с Машей? Она вся во власти большого чувства и не думает о том, что ждет ее впереди. А ему ведь служить еще 10 лет. К тому же он мужик, а она дворянского рода, горожанка. Зачем морочить голову благородной девушке? Надо покончить с этим, при очередном свидании объясниться с ней. И он решил в следующее воскресенье в присутствии матери сказать ей, что женат, что больше не придет к ним. Не сказать, а выкрикнуть — пусть они поймут, как тяжело у него на душе. И все. Пусть проклинают, а он сделает по-своему. Поклонится, щелкнет каблуками и выйдет. Так приказал Никита себе, так и поступит!

Но в следующее воскресенье, едва переступив порог, Никита тут же оказался в объятиях подбежавшей к нему Маши, и он обнял ее крепче, нежели в прошлые встречи. И ее мать теперь не смотрела исподлобья, а широко улыбалась, привечая «господина гвардейца».

Сразу сели пить чай. И Никита забыл о своем намерении огорчить хозяев ставшей ему родной квартиры.

Маша, бросая ласковые взгляды, словно завораживала Никиту, и он забыл о своем решении.

И все же в конце чаепития, набравшись смелости, начал:

— И вы, Олимпиада Михайловна, и ты, Маша, должны знать, что мне еще десять лет служить в полку. — И вдруг выпалил: — И у меня… у меня, я уже говорил вам, есть жена Мотря. Так что я… я… может…

От напряжения покраснел, покрылся потом и начал искать в карманах носовой платок.

Маша изменилась в лице, у нее задрожали губы, но сдержалась и, пристально посмотрев на него, улыбнулась.

— Славный мой Никитушка! Мы об этом уже знаем. И мама больше не бранит меня. Я сказала ей, что люблю тебя и сделаю так, как хочу. От этого будет хорошо и тебе, и мне. Тебе служить еще десять лет? Ну и что. Я подожду. Ох, и напугал ты меня, Никитушка, мой дорогой! — обняла и поцеловала его.

И у него вылетели из головы все слова, которыми он мог опечалить Машу. А хотел ведь сказать, что больше не придет.

Вспоминал о последнем посещении Мировольских, и на сердце становилось легко. Старательно готовя постель, думал о том, как послезавтра пойдет на Садовую. Неожиданно раздался голос дневального:

— Гамай! К фельдфебелю!

Сердце тревожно забилось. Неужели проведали о его дружбе с Аверьяном? А может быть, Аверьян, не выдержав пыток, сам рассказал об их тайных разговорах?

Поправил гимнастерку, затянул потуже пояс и пошел ровным шагом. Открыл дверь:

— Разрешите войти, господин фельдфебель?

— Заходи! — приветливо ответил Петрушенков и улыбнулся. — А ну, гвардеец, танцуй. Такой у нас в селе выкуп брали, когда кому-нибудь письмо приносили. А у вас как?

— И у нас так! — ответил Никита, успокоившись.

— Бери! Вот тебе письмо с Полтавщины. Забыл отдать днем. Иди!

Обрадованный Никита быстро повернулся и пулей вылетел в коридор. Бросился к свету. В казарме, где спали солдаты, лишь в двух местах мигали висевшие на стене керосиновые лампы-фонари. Они были диковинкой для Никиты, в селах об этой новинке никто и не слыхал. А в Петербурге, как сказал ему фельдфебель, уже несколько лет такие фонари висят не только на улицах, а и в домах. Петрушенков добавил, что теперь в казарме хороший свет, а прежде мучились со свечами.

Подбежал к фонарю, разорвал конверт, начал читать и сразу почувствовал что-то недоброе. «Пущено сие письмо месяца августа дня двадцатого…» Остановился на этих словах, так как дальше увидел необычное обращение.

В предыдущих письмах, написанных писарем по просьбе неграмотной Мотри, речь все время велась от ее имени, а в этот раз к Никите обращался писарь. В письме не было поклонов «от сырой земли и до ясного неба», а какие-то чужие, равнодушные слова: «Сообщаю тебе, мой земляк гвардейский, солдат Никита Гамай, что вашу семью постигло большое несчастье. Три дня тому назад похоронили твою верную супругу Мотрону Ивановну. Большое горе, но ты не печалуйся. Ты ведь состоишь на царской службе и должон верой и правдой служить царю и отечеству.

А еще сообщаю, что смерть была для всех непонятна. Приехал пристав и рассмотрел усё. Лежит твоя супруга с ножом в груди и рядом с ней управляющий имением Шледер Иоган Карлович. Такой был благообразный мужчина. Правда, строгий к нерадивым, все кричал: «Пошель вон скотинь без рогов». Но это его обязанность. И пристав из города так ничего и не узнал, не нашли следов злоумышленников. Убили двоих человек и скрылися. Много плакала твоя мать, геройский гвардеец Никита Г амай. Поставили крест на могилку супруги вашей. И я подпись изделал, выпалил горячим гвоздем. Твой отец распалил костер и нагревал большие гвозди, подавал мне, а я выжигал буквы: «Здесь похоронена Мотрона Гамай, убиенная злоумышленниками. Вечная ей память».

Прочитал это Никита и замер на месте. Солдаты почувствовали, что их товарищ получил из дома печальное известие, и стояли молча. Равнодушно пробежал глазами последнюю строку: «С тем до свидания. Жду ответа, как соловей лета».

Какого ответа ожидает этот пьянчуга? На все письма Никита отвечал сразу. Но прежде адресовал их Мотре. А теперь кому? Зачем отвечать писарю? «Напишу матери моей, — подумал, — пусть посадит на могилке бессмертники и чернобривцы. А письмо писарь прочитает, к нему ведь придут».

Поглощенный своими мыслями, Никита лег на койку. К нему подошел дневальный и тихонько шепнул: «Разденься и разуйся, а то еще нагрянет фельдфебель…»

Благодарно взглянул на дневального, моментально снял одежду и обувь, нырнул под одеяло.

Утром, услышав горн, проснулся в недоумении. Во сне или наяву ему привиделась Запорожанка, тихий вечер над рекой и Мотря, печальная. Все почему-то протягивала к нему руки и спрашивала: «Скоро ли приедешь?» Слышал ее голос и когда наскоро умывался, и на муштре. Над плацем разносится команда: «Бегом! Марш!» — а ему кажется, что это Мотря зовет его. Как же это так — «убиенная»? Кто тот зверь, что поднял на нее свою грязную руку?

…В воскресенье, увидев Никиту, Маша сразу же по его лицу поняла, что что-то произошло. Еле сдержалась, чтобы не броситься ему на шею.

— Никитушка! На тебе лица нет! — Взглянула на Олимпиаду Михайловну и обняла его. — Мама! Что с ним? Он же белый как мел. У тебя есть лекарства?

— Не нужно лекарств, — нежно разнял ее руки. — У меня болела голова. А теперь уже легче. Не беспокойтесь.

— Как же не беспокоиться? — Олимпиада Михайловна приложила ладонь к Никитиному лбу. — Нет, кажется, жара нет.

Маша повела Никиту к столу.

— Я все дни думаю об Аверьяне… — начал он.

— Что такое? — забеспокоилась Олимпиада Михайловна. — Где он?

— Не знаю, где он. А Каракозова, о котором я вам рассказывал, на днях повесили.

— Повесили? — испуганно переспросила Маша. — А где же мой братик?

— Никто в полку не знает. Может, офицеры знают, да не говорят.

Олимпиада Михайловна подошла к иконам и набожно перекрестилась:

— Упокой, господи, душу раба твоего Дмитрия и пошли здоровья рабу божьему Аверьяну.

Перекрестилась и Маша, а потом прижалась к Никите.

— Ты переживаешь, бедненький мой!

— Переживаю, Маша. Мне жаль Каракозова и побаиваюсь за Аверьяна.

— Не сокрушайся, Никитушка. Наш Аверьян такой, что его голыми руками не возьмешь, он нигде не пропадет.

— Не пропадет, — грустно добавила Олимпиада Михайловна, — однако горе кого угодно сломит… Я верю, что наш Аверьян вернется.

— А ты все сказал, Никитушка? — спросила Маша. — Вижу по твоим глазам. Я теперь хорошо знаю тебя. Скрываешь что-то серьезное, — погрозила пальцем.