Моя преступная связь с искусством - Маргарита Меклина

Но где же все документы? Или Вы думаете, что, взмахнув проникновенным пером, Вы можете теперь раствориться (совсем как Бордуков, в письмах зачем-то разводящий бодягу о том, что жена хочет с ним развестись)? Неужели Вы и вправду собираетесь скрыться — как раз тогда, когда исследователи биографии Бордукова, почти в истерике от Вашего истуканства, в исступлении ждут от Вас списка использованных Вами источников, а также солидности и взвешенных слов? Как можно, буднично взбудоражив столько ученых умов, тут же безответно и безответственно испариться, да еще с объяснениями, что «история с энтомологией» Вас не заботит и Вы озадачились ею только тогда, когда перед Вами предстали «дыхание и доспехи эпохи» — документы о реабилитации брата Бордукова Сергея и тайваньский «дневник»?!

И почему в ответ на мой смертельно серьезный вопрос, действительно ли Бордуков во время Второй Мировой активно сочувствовал немцам (тут речь о чистоте человеческой жизни, ведь кто-то войдет в Историю как пламенный патриот, а кто-то — как плесень и плут!), Вы с оговорками и отговорками огульно заявляете мне, что рассматриваете добытые факты как одну из фаз своего разноцветного творчества, «фазанью фантазию, взятую с потолка»? Ну что за бред, Бог ты мой — ведь Ваши «вещие вешки» (или все же вещдоки?) навели на архивные материалы, позволившие нам заключить, что Ваши гипотезы о дате и месте смерти Бордукова Н. И. (не на Формозе, а в ста километрах от города Х.) абсолютно верны!

И вот еще что: Вы говорите, что «в воздушных замках своей замкнутой прозы Вы не обязаны придерживаться поручней здравого смысла», а затем заявляете, что «Ваш талант помогает Вам заглядывать в тайны» — то есть туда, куда ученые смогут добраться лишь через сто-сто пятьдесят лет! Мне не по душе такое отношение к серьезным вещам — к тому же, я не совсем понимаю, какое «ярмо ясновидения» или «ходовое авторское вдохновение» подразумевается тут, когда речь идет о доскональности и достоверности, проверяемым по пятам и документальным следам (неужели Вы на честном глазу пытаетесь заявить, что именно вдохновение помогло Вам вдохнуть жизнь в Бордукова и каким-то сверхъестественным образом догадаться о его спасительной лжи?).

Более того, я не могу понять Ваших замечаний о том, что «история о затерявшемся энтомологе сложилась в красивый рассказ и по-своему, вероятно, правдива, ибо искусство судится по иным законам чем истина» (не в состоянии оценить Ваши писательские причиндалы, хочу подчеркнуть, что Ваш, возможно, роскошный рассказ для меня — рядовой документ, причем документ, на который и я, и другие впредь будут ссылаться)…

Маргарита, поймите: изучив во всех деталях деятельность и окружение Николая Ивановича Бордукова (и пририсовав на его фото кудряшки своих кустистых, развесистых слов), Вы приоткрыли нам жизни людей, ни о судьбах, ни о судимостях которых мы прежде не знали. Мы поместили Ваши истории об этих людях в наш музей, и они впечатляют меня посильней, чем все семнадцать тысяч распятых жуков. Более того, многих репрессированных персонажей, о которых Вы пишете, уже давно нет (а материалы о них съедены грызунами или труднодоступны), и поэтому Ваше исследование стало теперь полнокровным подтверждением жизни этих людей.

Тем не менее, в ответ на мои просьбы Вы легкомысленно сообщаете мне, что вся информация о Бордукове и др. была подчерпнута Вами из Всемирной Сети ЦеЦеЦе, а также, что сервер, при помощи которого Вам удалось собрать свои сведения, вдруг «хряпнулся» или «брякнулся», как Вы пишете на своем молодежном жаргоне — и получается, что теперь, кроме Ваших «домыслов», как Вы говорите, не осталось никаких документов, и, если Вы случайно вдруг выкинете свое сочинение, то и от этих репрессированных и уже однажды забытых, а теперь, с помощью вашего Слова, воскресших, людей, и от Вас, не останется ничего, ничего, ничего.

Изучаем червей

Профессор Феррара, из узкого, но страстного круга ученых, изучающих плоских червей, погладил бок своей побитой зеленой машины: «Не гадит!», затем пояснил: «Я ей очень доволен, не пукает и питается электричеством». Прикрыв в багажнике чемодан гостя то ли старым, в разводах, планшетом, то ли таким же старым, в неопрятных и неприятных разводах, плащом, профессор со знанием дела заметил: «Плохой район, тут ухо надо держать востро», и неторопливо, но ловко передвигая ноги в кожаных сандалетах на босую ногу, пошел к подъезду. Он был лысый и ловкий, с блестящим черепом и чисто вымытыми пальцами рук и ногтями, и хотелось быть таким же как он: вот также ловко, неторопливо идти по асфальту, омытому весенним дождем, и изучать вылезших сквозь щели червей.

Паскаль, обычно носивший все черное из-за того, что предпочитал простой стиль, а совсем не для элегантности, хотя элегантным он от рождения был, удрал от своей «тиранской медитеранской матери» (его выражение) в Сан-Франциско, когда ему не исполнилось и двадцати, и уже пятнадцать лет работал там почтальоном (мать считала это занятие недостойным, ведь отец Паскаля был специалистом по инфекционным болезням), а вечером изучал лингвистику с психологией (матери и это не нравилось: баловство, американская прихоть, говорила она), не столько в познавательных целях, сколько просто чтобы не сидеть одному дома, и познакомился он с профессором через Сеть.

Еще одним увлеченьем Паскаля, помимо лингвистики и психологии, было составление генеалогического древа, любительского, но вполне профессионально растущего и уже насчитывающего шестьсот человек, и на дальней, скрытой зеленью и забвением, ветке, размещался изучавший червей профессор Феррара. Родство их вовсе не было кровным, тем не менее, как всегда случается в жизни, профессор проявил больший интерес к этому запущенному, ветвистому древу, чем Паскалевы дядья или мать, не понимавшие, почему они должны заботиться о троюродном племяннике прадеда, отличившимся пальбой по церковным колоколам, или о деде, в тревожные двадцатые обозначившим вероисповедание в паспорте как libero pensatore, свободный мыслитель, и соединять их какими-то стрелочками, вместо того чтобы, к примеру, обеспечить прививку для всех членов семьи против косившей всех в этом сезоне простуды.

Что касается Феррары, то он не только готовно, пожалуй, слишком готовно, откликнулся на e-mail от проживающего в Америке «кисельного родственника» (то есть заглотил червяка и попал на крючок, думал Паскаль), но и послал практически незнакомому человеку пакет, который Паскаль, работая на почте в том же отделении, к которому относился, принес сам себе. Письмо было заказное, и Паскаль-почтальон расписался и положил его на крыльцо, под расписанный уорхоловскими неземными голубыми цветочками коврик, и потом целый день, с режущей болью в плече и приятно-спортивной в натруженной пояснице, думал об этом пухлом пакете, и как он сегодня, вместо того чтобы идти на лекцию по лингвистике и растекаться в блаженстве, разглядывая тонкую высокую лекторшу в черном платье и красном шейном платке, лишь подчеркивающую свою недосягаемую высоту каблуками (каждый раз, когда она обращалась к Паскалю, у него отнимался язык, и получалось, что это не она, а он не заинтересован в их дальнейшем общении, хотя на самом деле никто истинной подоплеки не знал), посадит на древо еще несколько человек.

Мать Паскаля была холодна — даже цвет ее кожи, ровный, молочный и светлый, напоминал снег; руки всегда были увлажнены и пахли лосьоном, так что при пожатии сразу выскальзывали из рук того, кто их пожимал; Паскаль же (названный Паскуале в честь сицилийского друга родителей, но в Америке превратившийся просто в Паскаля) был смугл и порывист, с вьющимися волосами и россыпью родинок на спине, и он в бешенстве рвал белотелые материнские письма, а потом, когда вместо писем стала прибывать электронная почта, споро выключал холодный экран, только e-mail матери стукался о дно невидимого ему ящика и наверху показывались прохладные, как ее ментоловые подушечки, строки: «Дорогой сын, отцу назначили еще одну операцию, а ты как всегда так далеко». И, вдали от своей северной родины, Паскаль находил удовольствие в странных сближениях, что случались порой в процессе изучения семейного древа.

Увы, когда он открыл пакет, он испытал и разочарование (дерево сегодня не разрастется), и одновременно восторг: перед ним лежал увесистый бронзовый герб. К гербу прилагалось фото: профессор Феррара в пустыне, с ружьем, лежащим у ног, с чалмой на голове и проводниками, очевидно, членами туземного племени. Обе вещи, и чужой герб, и фото с ненужным ружьем именно из-за своей бесполезности были ценны: вот же, уважаемый университетский профессор не поленился, пошел на почту и сразу отправил, значит, в этом есть смысл и есть вес.