Хуррамабад - Андрей Волос

…А тогда со времени этого злополучного ужина прошел почти год, он хотел остаться работать в институте, и решение этого вопроса целиком зависело от Фазлиддина Хочаевича… Он хорошо помнил, как шагал по пыльному коридору, как остановился у двери кабинета, вздохнул, натянул приветливо-извинительную улыбку, постучал и осторожно нажал ручку.

— А-а-а! — протянул Фазлиддин Хочаевич. — Заходите, заходите!.. С чем на этот раз пожаловали? Опять непорядки? Опять реактив-шмеактив?

— Как ваше самочувствие? — поинтересовался Макушин. Синие глаза сияли на смуглом лице. — Как дома? Все ли хорошо у вас? Все ли спокойно?

У Фазлиддина Хочаевича были набрякшие веки, и взгляд из-под них следовал всегда не в упор, а по касательной. Улыбаясь Макушину с тем оттенком отстраненного радушия, что характерно для изображений египетских фараонов, он бормотал ответные приветствия.

— Как у вас? Все ли хорошо? Все ли спокойно? Здоровье?

— Спасибо, спасибо, — сердечно отвечал Макушин, прижимая руки к груди. — Хотел у вас совета спросить, учитель…

Фазлиддин Хочаевич издал одобрительный скрип и предложил глоток чаю.

— Видите ли, учитель… — осторожно начал Макушин. Он давно освоился с тутошней манерой вести серьезные разговоры. — Ваши работы в области полимеризации под давлением… — бормотал он случайно наворачивающиеся на язык слова, — показали научной общественности всю силу интеллекта… подведомственного вам института… э-э-э… и молодые ученые тоже… — Макушин повел шеей и выпалил: — Не говоря уж о полигидролхлориде! Это уж не говоря!..

Фазлиддин Хочаевич понимающе кивал, и по выражению его рыхлого лица нельзя было бы заключить, что и единого волоса из своей негустой шевелюры он не поставит на кон в подтверждение того, будто понимает, о чем идет речь.

— Еще пиалочку? — вопросительно-вежливо и вместе с тем настойчиво предлагал он, выгадывая время.

— Я что хочу сказать, — не унимался Макушин, принимая пиалу и не забывая при этом ответить секундным ритуальным бормотанием на такое же бормотание подающего. — Как специалист могу вас заверить, что всякому ученому было бы лестно трудиться в стенах этого института!.. — он обвел рукой выбеленные зеленоватой известкой стены кабинета, в углу которого стоял в рассохшейся кадке покривившийся фикус, а серые занавески имели отчетливо портяночную фактуру. — И под вашим руководством, Фазлиддин Хочаевич!

Оба они думали не то, что говорили, и говорили не то, что думали. Макушин хоть и имел определенную цель, однако словно женщина, ссорящаяся со своим возлюбленным, вообще не вкладывал в свои слова никакого смысла. Подобно тому как она следит за реакцией любовника лишь для того, чтобы еще и еще раз убедиться в его неравнодушии, так и Макушин, выкатывая круглые фразы о ставших ему совершенно неинтересными свойствах предельных углеводородов, в действительности томился лишь одним вопросом: ну хоть теперь, когда они говорят на одном языке, понимает ли этот старый пень, что он, Макушин, свой?

Между тем Фазлиддин Хочаевич не узнавал в нем своего. Более того, Макушин снова был бы поражен в самое сердце, если бы смог вообразить ту степень настороженности, которую директор испытывал сейчас по отношению к чужому.

Во-первых, он, разумеется, не поверил ни единому его слову. Да и кто бы поверил! Это же смешно сказать: хочу остаться и работать под вашим началом! Ха! Это что значит — остаться?! Он же не студент, не практикант! Солидный мужчина! Это что же — бросить квартиру в Москве? Жить здесь?! Ха-ха-ха! Да ни один из них лишнего дня здесь не проведет!..

В растревоженной голове директора мелькнула мысль, что случайный командировочный от жары тронулся умом. Но гораздо более важным было другое: Фазлиддин Хочаевич осознал вдруг, что Макушин действительно говорит на его родном языке!.. Какая сволочь! От смешных полуудачных попыток связать два слова, вызывающих шумное одобрение прочих участников необязательных бесед, он за несколько месяцев поднялся до возможности говорить не только связно, но даже и гладко! Не только гладко, но даже и с некоторым изяществом!..

Фазлиддин Хочаевич напрягся и приготовился к бою. Сколько бы он ни думал, ему все равно не удалось бы найти другого объяснения происходящему. Перед ним сидел не просто чужой. Чужих он видал-перевидал. Ладить с ними было легко, потому что чужие испытывали только равнодушие ко всему тому, что было ему близко и понятно, что могло принести радость или искреннее огорчение, — точно так же и он был равнодушен к их глупому, напыщенному и невежливому миру. Но в данном случае перед ним был не просто чужой. Ах, мерзавцы!

Он смотрел на него и не мог поверить, что в той улыбчивой и беспощадной борьбе между представителями кулябского и ходжентского кланов, которой, главным образом, и жил институт, наступил новый этап: подлецы стали вот так, в открытую, использовать чужих, приехавших из Москвы в командировку, для своих целей!

К сожалению, это свидетельствовало не только об их давно известном бесстыдстве, но и о новом уровне связей и возможностей! Ах скоты! Вот уж верно сказано про них: натянут ослиную шкуру на лицо и не знают стыда! Бисмиллои рахмону рахим!.. Во имя Бога милосердного!..

Ему хотелось заскрипеть зубами и швырнуть чайник на пол, но он только вздохнул, почувствовав, как по спине пробежал холодок растерянности, и сказал, радушно улыбаясь и протягивая Макушину пиалу, на донышке которой парил глоток остывающего чаю:

— Прошу вас, выпейте еще!.. Чай, только чай мирит нас с жизнью! Так у нас говорят… Не слышали?

Макушин, улыбаясь, кивнул и принял пиалу и пробормотал благодарность, а сам запомнил: чай, только чай мирит нас с жизнью! вот как у нас говорят!..

Ну и, разумеется, ни черта из этой затеи не вышло. Уже через неделю его тихо выпроводили — вежливо, улыбаясь, сожалея, качая плешивыми головами и произнося округлые фразы обещаний.

Дзень!..

— Ну все, пока хватит… — сказал Макушин, вытирая руки о фартук. Глаза слезились. — Знаешь, есть у русских такое итальянское слово — баста?

— Не, — Фарход помотал головой, — не знаю… Я, Сирочиддин, видишь ли, в таджикской школе учился… там у нас русский плохо объясняли. Ну, так-то я все говорю… а некоторые слова не очень помню… Вот кто в армии был — тот у нас хорошо знает русский. А я не был… ну, я тебе рассказывал…

— Брат, а брат! — у окошка стоял давно не бритый человек в замасленном халате и такой тюбетейке, словно из нее только что съели несколько порций лагмана. — Брат! Продай один пирожок, а! Тут вот у меня маленько не хватает…

Он протянул руку и выложил на обитый стальным листом прилавок несколько мятых бумажек. По выражению его встревоженной физиономии можно было заключить, что он оценивает свои шансы на получение пирожка не очень высоко.

— О! — сказал Макушин. — Вот и первый покупатель!

Он пересчитал деньги, задумчиво посмотрел на Фархода и сообщил итог. Тот пожал плечами.

— Ладно, разве что для почина… — протянул Макушин. — Бери.

— Вам бы туда, на площадь бы с вашими пирожками, — радостно сказал человек, осторожно надкусывая хрустящий край. — Там бы расхватали — глазом не успеешь моргнуть! Вот где торговля! Народу! У-у-у-у-у!.. Все голодные, злые как собаки… — он покачал головой, осторожно нащупывая языком щель, из которой начал сочиться обжигающий сок. Глаза его сошлись к переносице, а речь стала невнятной. — Святое дело делают!

— Ага! — весело согласился Фарход. — Сейчас вот я все брошу — и пойду на площадь. Ты на которую мне посоветуешь? Свободы или Мучеников? Или все равно? Сяду там на картонку, халат под себя подоткну… и буду сидеть! И орать! Мол, дай мне то, дай се! Да?

— Зачем так говоришь, брат!.. — сказал человек, осуждающе понизив голос. — На площадь Свободы не ходи, это ты правильно говоришь, не надо туда, там кулябцы сидят… ты был там? — вдруг быстро спросил он, глядя на Макушина.

— Нет, — ответил тот. — Не был.

— А, — махнул рукой покупатель, заталкивая в рот остатки пирожка, удивленно спросил: — Ты татарин, что ли?.. — и продолжил с набитым ртом, снова переведя беспокойный взгляд на Фархода и обращаясь преимущественно к нему: — Они совсем озверели, эти кулябцы! С лошадьми! С кормом! Как в ханские времена на войну собирались! С казанами! Всю площадь уже засрали!.. — он опять махнул рукой, затем вытер ее о халат, поплотнее запахнул полы, поежился и двинулся прочь.

Через секунду обернулся и заорал, весело скалясь:

— Так что давайте, давайте со своими пирожками! Только не к кулябцам! На площадь Мучеников!.. Мы там сидим!..

— Ну да, — вздохнул Фарход. — Сейчас… Нет уж, лучше вы к нам…

— Вот тип, — недовольно сказал Макушин, пожимая плечами. — Видишь как — татарин!..

Он покачал головой, глядя этому болвану вслед.