Черный - Ричард Райт

4

Бабушка была одержимая адвентистка седьмого дня, и мне приходилось притворяться, что я тоже чту ее бога, такова была плата за то, что меня кормят. В учении, которое проповедовала ее церковь, без конца поминались озера огненные и серные и заваленные костями долины, моря то и дело высыхали, солнце делалось мрачно, как власяница, а луна делалась как кровь, звезды небесные падали на землю как незрелые смоквы, деревянный посох превращался в змею, из туч вещали голоса, люди ходили по воде, средь грома и молний являлся господь вседержитель, вода превращалась в вино, мертвые восставали из гроба, слепые прозревали, хромые начинали ходить; у престола всевышнего восседали чудища, исполненные множества голов, глаз, рогов и ног; воздвигались идолы с головами из золота, плечами из серебра, с ногами из меди, со ступнями из глины - библейская сказка, которая начиналась сотворением мира и кончалась днем второго пришествия Христа, когда небо скроется, свившись как свиток, когда все силы земные и небесные сойдутся в долине, называемой Армагеддон, и господь вседержитель сойдет с престола судить миллионы живых и мертвых...

Красочные проповеди увлекали мое воображение, я начинал во все это верить, но стоило мне выйти из церкви на яркий солнечный свет, увидеть людей, почувствовать живую жизнь улиц, и я понимал: все это выдумки, никакого Судного дня не будет.

Снова мне пришлось испытать голод, жестокий голод, от которого я начинал метаться, как зверь, в тоске, в злобе и в ярости, сердце переполняла тяжкая ядовитая ненависть, рождались странные капризы. Я беспрерывно мечтал о еде, но особенное вожделение вызывали у меня почему-то ванильные вафли. Разжившись пятью центами, я несся на угол в бакалейную лавочку, покупал пачку вафель и медленно-медленно брел домой, чтобы съесть по дороге все вафли самому. Дома я садился на крыльце и снова погружался в мечты о вафлях, желание мое доходило до неистовства, и я хватался за какое-нибудь дело, чтобы отвлечься. Я изобрел способ ненадолго обманывать голод, для этого я пил воду, хотелось мне пить или нет: подставлял рот под кран, полностью его открывал, и струя лилась мне прямо в желудок, пока он не наполнялся. Иной раз живот болел, но все равно на несколько минут голод переставал меня мучить.

Мясо в доме бабушки бывало очень редко, вкуса свинины и телятины мы вообще не знали. Случалось, ели рыбу, и то лишь такую, у которой много костей. Пекарный порошок в тесто никогда не клали, считалось, что в нем содержатся вещества, вредные для организма. На завтрак я ел маисовую кашу с подливкой из свиного сала и муки, и меня потом полдня одолевала отрыжка. Мы то и дело пили соду от расстройства желудка. В четыре часа дня мне давали тарелку капусты на свином сале. Иногда по воскресеньям мы покупали на десять центов говядины, но она обычно оказывалась несъедобной. Любимое блюдо бабушки было жаркое из арахиса, которое она готовила как мясо, но ведь арахис и есть арахис.

Положение мое в доме было не из простых: ребенок, лишний рот, который приходится кормить, родной внук, который не жаждет вечного спасения и душе которого грозит гибель. Бабушка прозрачно намекала, цитируя Священное писание, что один грешник в доме может навлечь гнев господен на всех домочадцев и проклятие падет равно на виноватых и невинных, и упорно объясняла затянувшуюся болезнь матери моим неверием. Очень скоро я научился пропускать ее библейские угрозы мимо ушей, всякая мистика, проповеди и нравоучения отскакивали от меня как от стенки горох.

Но вот в борьбе за мою душу бабушка обрела подкрепление: окончив церковную адвентистскую школу в Хантсвилле, штат Алабама, домой вернулась ее младшая дочь, тетя Эдди, которая стала твердить, что, уж коль меня здесь из милости кормят, я должен хотя бы слушаться. Она предложила отдать меня осенью не в обычную городскую школу, а в церковную. Если бы я отказался, я проявил бы не только вопиющее безбожие, но и чудовищную неблагодарность. Я спорил и протестовал, но мать поддержала бабушку и тетю Эдди, и мне пришлось подчиниться.

Начались занятия в церковной школе, и я скрепя сердце стал туда ходить. В небольшой комнатенке сидело двадцать учеников от пяти до пятнадцати лет - здесь занимались все классы от первого до последнего. Тетя Эдди была единственная учительница, и с первого же дня между нами разгорелась жестокая, беспощадная война. Она только начинала преподавать и очень нервничала, волновалась, а тут еще в классе сидит племянник - мальчишка, который не признает ее бога и не желает ходить в ее церковь. Она преисполнилась решимости доказать своим ученикам, что я грешник, которого она сурово осуждает и который не заслуживает никакого снисхождения.

Ребята в школе были смирные, послушные, здесь совершенно не чувствовалось духа соперничества, который царит в обычных школах и который испытывает тебя на прочность и закаляет, давая представление о мире, где тебе суждено жить. Здешние мальчишки и девчонки были покорные, как овцы, я не слыхал от них ни единого живого слова, они не бегали, не смеялись, не ссорились, не радовались, не горевали. Я судил о них с объективностью, которой им было не понять. Они были порождением своей среды и никакой другой жизни не могли себе представить, а я пришел из иного мира, мира пивных, уличных шаек, вокзалов, депо, пристаней, сиротских приютов; меня носило из города в город, из дома в дом, сталкивало со взрослыми куда чаще, чем надо бы. Моя привычка чертыхаться ошарашила чуть ли не весь класс, а тетя Эдди и вовсе растерялась, так что мне потом пришлось сдерживать себя.

Первая неделя в школе подходила к концу, и тут наша с тетей Эдди вражда вспыхнула открыто. Однажды на уроке она вдруг встала из-за стола и подошла ко мне.

- Как тебе не стыдно! - сказала она и стукнула меня линейкой по руке.

Я схватился за онемевшие от боли пальцы и с изумлением спросил:

- А что я сделал?

- Погляди-ка на пол.

Я поглядел - пол был усыпан крошками грецких орехов, их растоптали ногами, и на чистых, белых досках темнели жирные пятна. Я сразу понял, что орехи грыз мальчишка, который сидел впереди меня, мои-то орехи лежали у меня в кармане, я еще ни одного не разгрыз.

- Но это не я.

- Как ты посмел есть в классе? - спросила она.

- Я не ел, - возразил я.

- Не лги! Здесь не просто школа, здесь святой дом божий! - крикнула она, пылая негодованием.

- Тетя Эдди, мои орехи вот они, в кармане...

- Меня зовут мисс Уилсон! - взвизгнула она.

Я молча глядел на нее - наконец-то до меня дошло, что ее бесит. Она несколько раз предупреждала меня, чтобы в школе я называл ее мисс Уилсон, и я почти всегда так к ней и обращался. Она боялась, что, если я назову ее "тетя Эдди", это подорвет дисциплину. Все до единого ребята знали, что она моя тетка, многие познакомились с ней задолго до меня.

- Извините, - сказал я, отвернулся и открыл книгу.

- Ричард, встань!

Я не шевельнулся. В классе воцарилась напряженная тишина. Мои пальцы вцепились в книгу, я знал, что все ребята смотрят на меня. Это не я грыз орехи, я назвал ее "тетя Эдди" нечаянно и за свой промах извинился, зачем же делать из меня козла отпущения? И потом, я ждал, что сидящий впереди мальчишка придумает что-нибудь и спасет меня, ведь виноват-то он.

- Встань, я сказала! - крикнула она.

Я сидел, не поднимая глаз от книги. Она схватила меня за шиворот и рванула из-за парты так, что я отлетел в угол.

- Я с тобой разговариваю! - в бешенстве закричала она.

Я выпрямился и посмотрел на нее, в глазах моих была ненависть.

- Не смей так глядеть на меня!

- Это не я насорил на пол!

- А кто?

Уличный кодекс чести, который я так хорошо усвоил, поставил меня в трудное положение. Я никогда ни на кого не ябедничал, сейчас я надеялся, что мой сосед придет мне на помощь, солжет, извинится, сделает хоть что-нибудь и выручит меня. Сколько раз я из дружбы брал на себя чужую вину, сколько раз ребята в нашей компании принимали побои друг за друга. А этот благочестивый отрок, видно, с помощью божией проглотил язык.

- Не знаю, - наконец произнес я.

- Подойди к столу.

Я медленно приблизился, думая, что сейчас она начнет перепиливать меня пополам проповедью, и вдруг вижу: она идет в угол, берет длинный, гибкий, зеленый прут и направляется ко мне. Сердце у меня заколотилось, я разозлился и закричал:

- Это не я, я ничего не сделал!

Она размахнулась стегнуть меня, но я отскочил.

- Стой на месте, тебе говорю! - прорычала она, перекосившись и вся трясясь от бешенства.

Я сдался, меня доконала не тетя Эдди, а богобоязненный отрок, который сидел впереди меня.

- Протяни руку!

Я протянул руку и дал себе клятву, что никогда в жизни больше не позволю чинить над собой такую несправедливость и буду защищать себя любой ценой. Тетя Эдди хлестала меня по ладони, пока та не посинела и не распухла, до кровавых рубцов секла по голым ногам. Я сжал зубы и не издал ни единого стона. Она положила прут на стол, а я все не убирал руку пусть видит, что ее побои меня не трогают, - и в упор, не мигая, смотрел ей в глаза.