Привязанность - Изабель Фонсека

К ее изумлению, мать вроде бы считала свой визит совершенно удавшимся и в машине не скупилась на похвалы Джин за все — за ее дом, за ее остров, даже за ее волосы. Как могла бы сказать сама Филлис, «Кто бы только мог подумать?» Они катили по красной дороге, минуя достопримечательности: разумеется, ботанический сад, Байе-дез-Анж, но, самое главное, Центр разведения в неволе «Beausoleil», в который Джин договорилась приехать снова, чтобы взять интервью у директора, Брюса МакГи, насчет его планов выпустить всех пустельг в среду дикого обитания. Она никогда не забудет, как кормила ту приземистую птицу — как ее, то есть его, звали, Бадом? — и была настроена написать об этом, но не для Макея. Читателей «Миссис» нельзя заинтересовать вымиранием какого-то вида животных, если оно происходит не на Эксмуре.

Она протягивала мертвую белую мышь на раскрытой ладони, как яблоко, предлагаемое лошади. И, как это было с первым пони, возвышавшимся с нею рядом, когда ей было шесть лет, ей хотелось кинуть угощение или хотя бы раскачивать им. Хвостик, черенок — кто возьмется утверждать, что они предназначены не для этого? Лошадь с зубами курильщика вознаградила ее неподвижность липким щекочущим прикосновением, давшим ей первое представление о том, на что может быть похож поцелуй мальчика. Вот и здесь, сорок лет спустя, так же вытянув ладонь, как будто для гадания, она опять стояла неподвижно. Птица устремлялась вниз: коричневые крылья, крапчатое белое туловище, яркие черные глаза и не большее сотрясение воздуха, чем от зевоты младенца, — затем последовала почти неощутимая ласка когтей, касающихся ее ладони, пока пустельга брала мышь, прежде чем подняться и скрыться из виду.

Филлис обозревала из окна машины остров, запечатлевая его в памяти, а Джин тем временем воображала, как вскоре обнимает ее и помашет ей в иллюминатор маленького самолета, как будет стоять на взлетно-посадочной полосе, по-прежнему маша рукой, меж тем как ветер от пропеллера придавит, затем поднимет, а затем снова придавит ее волосы, комичным образом опровергая ложную похвалу Филлис. Когда маленький самолет окончательно скроется из виду, Джин пойдет, нет, зашагает к взятой напрокат машине, чувствуя у себя на плечах тепло заходящего солнца, и побалует себя мыслью о том, что не вернет машину сегодня или даже завтра. По дороге домой ее настроение, вместо того чтобы упасть, будет продолжать подниматься.

На самом деле все оказалось не совсем там. Ведя машину обратно, она увидела перед собой женскую клинику и вспомнила, что так и не забрала результатов своей маммографии. Конечно, они сообщили бы ей, если бы что-то было не в порядке, но не пойти туда и не забрать результатов было чересчур инфантильно. Когда она, бренча своими ключами, чтобы разогнать тишину, пересекала приемную, медсестра, в прошлый раз невозмутимая, встала и обошла свой стол, чтобы ее приветствовать. Они вроде бы пытались с нею связаться — она не получила письма? Джин отметила краткий прилив тошноты.

Вручая ей покачивающийся конверт из оберточной бумаги с ее рентгеновским снимком внутри, сестра объяснила, что маммография оказалась неудовлетворительной — или неокончательной, имела она в виду? Они рекомендуют une echographie[34]. Джин трудно было вобрать эту информацию, и не только из-за своего французского. Меня обхаживают, думала она. Улыбаются с пастырской заботой. Они что-то знают, чего не говорят мне. Хотя ей не было вполне ясно, что такое представляет собой echographie, она, словно покорная телка на бойню, приняла назначение и ушла.

Джин не была совсем уж удивлена — а почему еще она так долго не заезжала за результатами? И теперь она могла признаться себе в убежденности, которую до этого подавляла, — что-то такое там у нее было, с правой стороны. Не именно опухоль, но изменение в текстуре, как будто в глубине там засел обрывок… дешевого матрасного поролона. Вернувшись на кольцевую дорогу, она думала, не свидетельствует ли ее бездействие о том, что подсознательно она уже решила: этот заблудший клочок поролона, потерянный кусок упаковочного пластика есть нечто таким, с чем она сможет жить — или мириться. Может, он рассосется от упражнений или беспокойства. Или горя.

Джин так впивалась в руль, что у нее заболели руки. Ужас водворился у нее в желудке, словно кирпич, который не могла раздробить никакая армия ферментов, атакуя его самыми суровыми своими кислотами, всеми пищеварительными киркомотыгами и буравами. И он сообщил ей, что она, по всей видимости, выселялась. Не из дома и даже не из своего брака, но с острова. От резкого света болели глаза, а темные очки, казалось, лишь усиливали обжигающий контраст по краям. Каждое цветущее растение выглядело слишком ярким: оранжевые делониксы, багровые джакаранды, фуксиновые бугенвиллеи, гибискусы с отверстыми красными ранами, пахучие бомбы гардений, непристойные аронники. Даже ее любимые бледно-голубые плюмбаго, казалось, вышли из рамок, вползая во все места, где их никто не ждал. Она тосковала по простому горшку с морозостойкой геранью или пригородной голубой гортензией, по аккуратной вазе с лишенными запаха тюльпанами. Вместо этого повсюду вокруг нее вели наступление безразличные джунгли в полном расцвете. У всего был либо гнилостный, либо чересчур сладкий запах.

Она могла бы с тем же успехом повернуться кругом и помчаться обратно в аэропорт, думала она, потому что совершенно внезапно утратила способность не замечать всего безобразного — словно мусор, усыпавший всю дорогу. А чем красивее место, как узнала она во время своих прогулок с Филлис, тем больше мусора там разбрасывают. Ущелье Черной реки забивали огромные его кучи, которые специально вывозили на тележках. Как-то раз она повела Филлис вниз по тропинке и вскоре показывала ей на выдуманных птиц, на что угодно, лишь бы отвлечь мать не только от мусора, но и от ковра использованных презервативов, покрывавшего тропу, словно конфетти, устилающее церковную дорожку.

Джин резко крутанула руль, чтобы не врезаться в собаку. Собаки, желавшие смерти и уже бывшие при смерти, — они усыпали весь остров. Обыденное зрелище — сбитая собака, оставленная умирать на дороге, раскатываемая, как тесто для домашнего печенья, когда водители расплющивали ее в обоих направлениях, пока она окончательно не исчезала из виду. Здесь никто ничего не ценил. Из года в год семьи бродили по лесу и срубали деревья, чтобы развести костер, — и так же каждый год разражались ливни, неся с собой наводнения и оползни. Время от времени образы целых поселений, сметенных со своих подобных зубочисткам свай, привлекали внимание какой-нибудь зарубежной телевизионной команды или зарубежной службы спасения, но вот других деревьев никто не высаживал.

Она проехала через скопление продовольственных ларьков и лоскутных хибарок. Если Сен-Жак отвергает ее, думала она — пробно, оборонительно, — она сделает то же самое. Посмотри на этих людей, сидящих прямо на обочине, чешущих у себя в голове и оттягивающих мочки ушей, тупо поворачивающихся, чтобы посмотреть, как она проносится мимо, на людей, которым так уж не повезло в жизни, что этого нельзя было не заслужить. Но из этого ничего не получалось. Джин была несчастна; все, чего, по ее мнению, она могла когда-либо пожелать, так это чтобы она оставалась, как прежде, ничем не выделенной.

Как могла она простить Марку то, что любовный роман с самим раем оказался безвозвратно утрачен, что отныне ее остров стал не гаванью, не домом, но карантином — разве он на самом деле не был когда-то колонией прокаженных? — к тому же таким далеким от домашнего дома, от Виктории, от ее собственного врача? Марк так исчерпывающе выкорчевал их жизни, а Джин, как идиотка, за ним последовала, — и нет смысла обращать внимания на испорченную связь, которую она теперь испытывала, ослабленную, но не отсеченную, — ни тебе роскоши драмы, ни оползня, ни команды телевизионщиков; просто обычная ошибка, которую вполне можно было предвидеть. Но вернуться и исправить повреждение — это отнюдь не будет простым изменением условий с очевидной стоимостью, вроде возврата взятой напрокат машины неделей позже.

Через сорок минут быстрой езды Джин оказалась возле рынка, раскинувшегося на большой поляне у дороги. Повинуясь импульсу, она туда завернула, всего на минутку. Выйдя из машины и глубоко вздохнув, она обозрела сцену: рои покупателей и продавцы с их фортификациями из свернутых ковров и наклоненных кофров с молотыми специями и лечебными притирками от всего на свете, отechauffage, то есть перегрева, до «подавленности». Женщины, чьи десны кровоточили из-за орешков бетеля, готовили на пару фаршированные чем-то листья; мальчишки толкали тележки с нарезанным на куски желе и голубыми кокосовыми кексами; мужчины жарили внутренности над низкими кострами посреди улицы. Джин знала, что именно привлекло ее к этому буйству ощущений — тела, отличные от ее собственного.