Паноптикум - Хоффман Элис

– Ты сегодня рано, – заметил сосед, бросив печенье Митсу. – Или ты вообще не спишь? – Он часто слышал, как Эдди ходит по комнате ночью, и видел, как он приходит домой или уходит из дома в те часы, когда нормальные люди спокойно спят в своих постелях.

– Спал на полу, как собака, – усмехнулся Эдди, потягиваясь.

– Тогда ты должен был видеть захватывающие сны. Собакам всегда что-нибудь снится. Так ведь? – спросил он Митса, который протянул ему лапу, прежде чем последовать за хозяином на улицу.

Эдди очень любил бродить ранним утром, когда город еще только просыпается. Энергия разливалась по бетонным и булыжным мостовым, как туман разливается по лесу. По правде говоря, в эту ночь он спал глубоким сном, и ему ничего не приснилось – никаких темноволосых женщин, иногда приходивших к нему во сне. Если извозчик прав и его пес всегда видит сны, то Эдди ему завидовал. А Митс между тем бодро семенил рядом, явно наслаждаясь жизнью и не думая ни о прошлом, ни о будущем. Этой его способности не испытывать тяжких сомнений и ясно видеть перед собой конкретную цель Эдди тоже завидовал. Митс был другом своего хозяина и в этом видел свою собачью суть. Возможно, к концу жизни всякого существа – как человека, так и животного – становится ясно, что всю жизнь оно шло к одной и той же цели. У Эдди тоже с детства была одна цель – идти на свет и находить потерянное.

Цель его сегодняшнего путешествия находилась кварталах в двадцати по направлению к центру. Он присел на крыльцо здания напротив того дома, где жил с отцом, подогнув длинные ноги и прислонившись спиной к железным перилам. С низкого неба моросил мелкий дождь. Мокрые канавы распространяли вонь. Из дома напротив вышел мальчик. Эдди помахал ему, и, на его удачу, тот подошел. Это был робкий еврейский мальчик лет шести-семи. Он остановился на некотором расстоянии от Эдди. Было ясно, что подошел он из-за собаки. Он не сводил глаз с Митса, который жизнерадостно махал ему в ответ хвостом.

– Ты знаешь Джозефа Коэна? – спросил Эдди.

– Не-а, – ответил мальчик, не поднимая глаз. Несомненно, ему запретили разговаривать с незнакомыми людьми. Чтобы войти к нему в доверие, Эдди перешел на идиш.

– Мистер Коэн, портной. Знаешь его?

Мальчик поднял голову, удивленный тем, что этот высокий грубоватый человек говорит на его родном языке. И хотя он был не совсем такой, как его близкие, с ним, по-видимому, можно было иметь дело. Но привлекал его, без сомнения, пес, а не его хозяин. Он осторожно протянул к Митсу руку, тот обнюхал ее. Мокрый нос собаки отпугнул мальчика, он отдернул руку, но его интерес к Митсу только возрос.

– Не бойся, – сказал Эдди, видя, что мальчик любит собак. – Погладь его, он не укусит.

Но мальчик не решался это сделать. Возможно, мама велела ему держаться подальше не только от незнакомых людей, но и от собак.

– Давай, давай, – сказал Эдди. – Он добрый пес.

Любопытство пересилило, и мальчик приблизился к питбулю.

– Один человек сказал, что он кролик. Может быть, он и сам так думает. Что он большой кролик с белыми лапами.

Погладив питбуля по лобастой голове, мальчик просиял.

– У него шерсть как шелковая. – Митс лизнул мальчика в лицо, и тот со смехом вытер щеку. – Большой кролик.

Эдди вернулся к интересующему его вопросу.

– Ты знаешь человека, который живет на пятом этаже? Портного? Он не любит шума и ни с кем не разговаривает. У него динная черная борода.

На этот раз мальчик кивнул и поправил Эдди:

– Борода седая.

От этой поправки у Эдди сдавило горло. Он вытащил монету в десять центов.

– Это тебе, – сказал он мальчику, несказанно его удивив. Затем он протянул мальчику конверт. – Отнеси ему этот конверт, и десять пенсов твои. – В конверте были деньги – не так уж много, но на них можно было, по крайней мере, купить картошки и репы, новые ботинки, шарф и даже новый сюртук, потому что тот, который Эдди купил для отца много лет назад, наверняка уже износился. – Но не открывай конверт. Понятно?

Мальчик взял конверт и десятипенсовик. Но прежде чем он ушел, Эдди схватил его за руку.

– Мой пес понимает, кому можно доверять, а кому нельзя. Поэтому я и даю тебе это задание. Тебе он доверяет.

Мальчик кивнул и посмотрел на Митса, а затем погладил его еще раз на прощание.

– Хороший пес, – сказал он и побежал через улицу.

Их квартира находилась с передней стороны здания, окно выходило на улицу. Эдди частенько сидел там, наблюдая, как сгущаются сумерки, и ожидая часа, когда можно будет улизнуть из дома. Возможно, отец всякий раз замечал, как он слегка приоткрывает входную дверь, чтобы протиснуться на улицу, подумал Эдди.

Через несколько минут Эдди увидел, как штора на окне сдвинулась. Он поднял руку и помахал ею, пока штора не вернулась на прежнее место. Он не имел понятия, оставит ли отец конверт себе, сожжет его в одной из двух имеющихся у него супниц или опустит его в синагоге в ящик для пожертвований в пользу бедных. Возможно, он даже не узнал своего сына.

Места, где прошло его детство, подействовали на Эдди возбуждающе, кожу покалывало. Он хотел зайти в аптеку на Гранд-стрит, владелец которой, как говорили, пылал такой страстью к своему детищу, что никогда не выходил на улицу, проведя в добровольном заточении больше двадцати лет. Однако аптека, как это часто бывало, оказалась закрытой, и Эдди не смог добыть нужное ему лекарство. Он пошел дальше, глубоко задумавшись, и не заметил, как знакомые улицы остались позади, а он очутился у реки. Вода плескалась о деревянные сваи пристани.

Форель все еще маялась в упаковке из мокрой газетной бумаги. Он развернул газету. Серебристая чешуя была влажной и холодной. Стихией рыбы была вода, и туда ее следовало отпустить. Тем временем дождь разошелся не на шутку, это был холодный весенний ливень, образовавший голубую дымку над зеркальной поверхностью воды. Эдди с трудом различал берег Нью-Джерси и паромы, пересекающие реку. Наклонившись над водой, он выпустил форель из рук, боясь, что она просто утонет. Пелена дождя мешала ему видеть ясно, но ему показалось, что в воде мелькнула серебристая спина рыбы, отправившейся в свободное плавание на глубину.

Эдди, задумавшись, сидел на корточках у воды. Он не верил в вечную загробную жизнь, в могущество молитв предков или какие бы то ни было чудеса. Возможно, этот промельк был не форелью, а просто игрой света, но в свет-то он как раз верил. На миг на него накатило желание прыгнуть в воду вслед за рыбой и проверить, жива она или нет. Может быть, если он последует за ней, то найдет наконец то, что он потерял, покинув отцовский дом и закрыв за собой навсегда дверь ради темных улиц Нью-Йорка.

Три

Мечты и мечтатели

С ТОГО МОМЕНТА, как я начала работать экспонатом в музее, отец стал говорить, что я новое чудо света. Однако изучая свое лицо в маленьком зеркальце, я не находила в нем ничего чудесного. Серые глаза, черные брови, высокие скулы и бледная кожа – самая обыкновенная внешность, которая никого не заставит обернуться. Я считала себя заурядным серым созданием, не то что выступавшие у отца артисты. Вот их-то Бог создал неповторимыми, они-то и были настоящим чудом. Некоторые могли глотать огонь, предварительно смазав горло густым сиропом, произведенным в Вест-Индии, у других были такие гибкие конечности, что они могли без труда перевернуться вниз головой и стоять на руках хоть несколько часов подряд. Среди них была девушка немногим старше меня по имени Малия, чьи руки напоминали крылья бабочки. Мать Малии приходила с ней в музей каждое утро и гримировала необыкновенно красивое лицо дочери с помощью румян и сурьмы, делая ее похожей на бабочку-данаиду. Я пыталась подружиться с Малией, но она говорила только по-португальски, да и отец был против того, чтобы я общалась с людьми, которые у него работают. Он дал мне том Шекспира и сказал, что мне будет полезнее подружиться с его произведениями.

Из всех «живых чудес» наибольший интерес у меня вызывал Человек-волк. Он был покрыт такой густой шерстью, что, став на четвереньки, казался животным, одетым в отутюженные брюки, шерстяное пальто и изготовленные на заказ ботинки. Он тщательно расчесывал шерсть на лице, чтобы были видны глаза. Они были глубоко посаженными, блестящими и темно-карими, настолько человеческими, что, глядя в них, невозможно было принять его за кого бы то ни было кроме человека. Звали его Реймонд Моррис, он вырос в Ричмонде в штате Виргиния в очень приличной семье. Родные держали его взаперти на чердаке, оберегая как его самого, так и репутацию семьи. Там он жил с самого рождения.