Скиталец Ларвеф. Повести - Геннадий Гор

— Но, кроме одного, — возразил Туаф, — есть еще девяносто девять других. И все они против нас.

— И ты тоже так думаешь, Веяд?

Веяд не ответил. Он с изумлением слушал. Голос Эрой стал другим, сильным, полным жизни, словно длящийся портрет был не только отражением отсутствующей.

СКИТАЛЕЦ ЛАРВЕФ

Где те два столетия, которые подарила Ларвефу судьба? Он был дважды молод-той молодостью, которая осталась в другой, утраченной эпохе, и той, что началась здесь после возвращения на Дильнею, началась и продолжалась.

Не мечтал ли он отлучиться, еще на пятилетие в космос и выиграть еще сто семьдесят лет?

Арид не смел задать столь бестактный вопрос своему другу. Но он не догадывался, что у Ларвефа не хватило бы на это сил. Значит, снова потерять навсегда новых своих современников, друзей, любимую женщину и снова в новом, уже совершенно новом мире искать общения с другими поколениями и снова тосковать по навсегда утраченному.

Всем знакомы утраты и приобретения, но никто не знал таких утрат, как Ларвеф, оказавшийся впереди себя на сто семьдесят лет.

Арид с ненасытной жадностью впитывал поистине гигантский опыт своего друга и наставника. Он словно беседовал с самой историей, на этот раз принявшей вид не старинных книг и запоминающих устройств, а облик живого, необыкновенного, милого и симпатичного собеседника.

— Ну, что ты еще хочешь узнать, ненасытный подросток?

— Почти ничего. Пустяк. А где вам было лучше-там или здесь?

— Не спрашивай об этом, Арид. Я тебе запрещаю. То, что было, то утрачено навсегда. Мне и здесь хорошо среди вас.

— А как вы склеиваете эти два отрезка времени?

— Склеиваю? Ты не мог найти более одухотворенное слово? Ну, раз ты спрашиваешь, я отвечу. К двум разным эпохам я прибавляю свое путешествие.

Правда, большую часть его я провел в состоянии анабиоза, полного отсутствия. Но это легко себе представить. Вообрази, что ты уснул вечером, а проснулся не на следующее утро, как все, а спустя несколько лет. Вот и все, дорогой Арид. Спрашивай, спрашивай, мальчик. Я охотно отвечаю на твои вопросы.

— А вы очень изменились за эти сто семьдесят лет?

— Внешне почти не изменился. Ты сам можешь об этом судить — взгляни на фотографическое изображение. Анабиоз задержал явления, связанные со старением, с влиянием энтропии. Да и пять лет — это пустяк. А что касается внутренних, душевных перемен… Внутренне я, разумеется, постарел. Да и могло ли быть иначе, мальчик? Мир, в котором я жил почти двести лет назад, не похож на ваш. Ты думаешь, что изменились только техника, наука и экономика? Изменился сам дильнеец, его сознание, его внутренний, духовный аппарат. Даже с женой я долго не мог найти общего языка, не говоря о других. Вы не только иначе мыслите, чем мои современники, но и иначе чувствуете. Вы искреннее, прямодушнее, умнее. Ты думаешь, мне легко произносить эти слова? Я любил и люблю своих современников со всеми их недостатками. Они жили в более суровый век. Наука еще не разгадала тайн гравитации, не умела овладеть искусственным фотосинтезом. Ты, наверно, никогда не слышал стука топора? А мои тогдашние современники варварски рубили деревья и уничтожали целые леса, они еще не научились создавать искусственную древесину. Я вижу усмешку на твоем лице. Но я сам рубил деревья. Сейчас это считается преступлением. Живую природу охраняет не только закон, но и сознание дильнейца. С детства вас приучают смотреть на живую природу как на нечто такое, что надо беречь и любить. Вы связаны с природой тысячами нитей. В мою эпоху было не так. Жестокие и неразумные охотники стреляли в беззащитных птиц и зверей. Женщины щеголяли в дорогих шубах, сшитых из шкур самых редких и ценных зверьков.

И никому не казалось это чудовищным и ужасным. И еще тогда существовала жадность. Ты не понимаешь этого слова, мальчик. Оно исчезло из разговорного языка. Как тебе обяснить, что это значит? Это нелегко, Арид… Дильнеец любил вещь…

— Он и сейчас ее любит, — перебил Арид.

— Это не та любовь, мальчик. Сейчас дильнеец любит вещь за ее красоту и полезность.

— А тогда за что он ее любил?

— За то, что она его собственная, принадлежит ему. Дильнеец любил только свою вещь и был почти равнодушен к чужой.

— Я этого не понимаю.

— Я рад, что ты не понимаешь этого, мальчик. Твое непонимание и делает тебя прекрасным, тебя и твоих современников.

— Но я хочу это понять! Хочу! — сказал Арид. — Что может быть хуже и унизительнее непонимания? Я всегда стремился понять все, что поддается пониманию, и даже то, что не поддается.

— Ну, хорошо, я постараюсь объяснить тебе, что такое собственность.

Слушай, мальчик.

Ларвеф говорил пространно, напрягая все свои логические способности. Когда он закончил свой рассказ, на лице Арида быстро сменилось несколько чувств: чувство досады, разочарования, недоумения, — Какая же радость в том, — спросил он, — чтобы иметь несколько вещей, когда тебе принадлежит весь мир?

— Ну вот видишь, мальчик, есть явления, которые не поддаются объяснению.

Арид почти ежедневно заходил к своему другу. Его полюбила и жена Ларвефа Иноя. Они никогда не сердились на своего юного гостя, даже когда он задавал слишком много вопросов.

Однажды Арид проснулся ночью и не мог уснуть до утра. В его сознании возник вопрос, который не давал ему уснуть. Чего ищет Ларвеф, бросая себя и все свои привязанности в пучину неизвестности?

Неясная смутная тревога томила подростка. Утром он встал, оделся, позавтракал и побежал к своему другу. Дверь открыла Иноя.

— Где Ларвеф? — спросил он Иною.

— Далеко, — ответила Иноя тихо.

— А когда он вернется?

— Через сто семьдесят лет.

— Но ведь он не застанет нас?

— Не застанет.

— Почему он это сделал? Почему он не предупредил меня? Ведь позавчера он был здесь.

— Не знаю, — сказала тихо Иноя.

— Тот, кто оказался впереди себя, не может долго сидеть на одном месте. Его тянуло туда.

— Куда?

— В неизвестность, в будущее, вдаль, к тем, кто будет жить через сто семьдесят лет после нас.

ПАВЛУШИН

Я искал его. Искал везде-на улицах, вокзалах, в театрах, кино, в метро и автобусах, в садах и парках и даже в своих собственных снах. Я упрекал себя, что, встретив его в поезде, не догадался, кто он. Смутное сознание, что это он доставил книгу, было у меня и тогда. Но утром я оказался рядом с пустой полкой. Полка была не просто пуста. Она как бы наглядно демонстрировала свою пустоту, внезапное отсутствие того, кто еще вчера был здесь, рядом со мной. Я спросил проводницу о пассажире, ехавшем в одном купе со мной, и смутился своего вопроса. Я думал, она скажет: