И ад следовал за ним: Приключения - Михаил Любимов

Я чуть не выпал на пол из своей полудремы. Поезд огибал каменистый горный склон, Женевское озеро потемнело, как перед бурей, напротив меня упивался шпионским триллером глистообразный облезлый господин, даже не подозревая, что перед ним сидит живой персонаж его романа. Как часто, толкаясь в мекленбургском метро, мне хотелось закричать: “Люди! Знаете, с кем вы соприкоснулись плечами? Знаете, кого сдавили до полусмерти?! Я тот самый, тот самый герой вашего времени! Я не придуман, люди, я живу среди вас, я работаю на вас, не смотрите, что на мне подержанная кепчонка!..” Но девушки скользили по резиденту равнодушными глазами или вовсе не замечали – им бы красавцев эстрады, рассказывающих в красках о подвигах разведчиков, им бы шоферов, хитро выглядывающих из черных лимузинов и предлагающих поразвлечься! о времена! о нравы! прости, холодный Мекленбург, прости, мой край родной!

На следующее утро я уже сидел в приозерном ресторанчике и терпеливо наблюдал, как ковыляет по набережной агент “Али”. Я не видел его добрых пять лет, лицо его совсем пожелтело, скукожилось и затерялось в морщинах.

– Салям алейкум! – Мы встретились, как добрые друзья, обнялись и коснулись друг друга нежными щеками. – Никак не ожидал вас увидеть. Вы проездом?

– Присаживайтесь, пожалуйста, – рассыпался в любезностях я. – Кофе? Бренди? Хотя… если мне не изменяет память, вы пьете только чай?

– Ваша память работает как часы на женевской ратуше! Так что же все-таки приключилось, Алекс?

Любопытство бродило по его сморщенному, как кора векового дуба, лицу. Только тогда я заметил, что говорит он неестественно громко.

– Чуть потише, Хабиб…

– Что? – прокричал бывший посол.

– Чуть потише, пожалуйста.

– Говорите чуть громче, Алекс, у меня стало плохо со слухом…

– Я собираюсь в Каир и хотел попросить вашей помощи. У вас, наверное, остались там контакты?

– Да… кое-что есть. Теперь я никому не нужен… А помните, как мы славно работали? Помните, какие документы я вам передавал до пенсии? Сверхсекретные!

Заявление сие прозвучало на такой оглушительной ноте, что несколько человек за столиками обернулись.

– Давайте сначала попьем чаю, а потом прогуляемся и все обсудим, – проорал я ему прямо в ушную раковину, исходя ненавистью. Он мотнул одобрительно головой и замолк, словно оглушенный молотом. Мы молча пили чай и улыбались друг другу, пока, наконец, муки ада не закончились и мы не вышли на набережную.

– Кто вам нужен в Каире? – прокричал он.

– У вас нет хорошего установщика?

– Мой двоюродный брат работает в полиции… он мне кое-чем обязан.

– Если я обращусь к нему от вашего имени… ему можно доверять?

– Полагайтесь на него так же, как на меня! – Я внутренне заржал, ибо в тех краях никому нельзя верить даже на йоту: обжулят, обчистят, продадут с потрохами. – Сделайте ему от моего имени подарок, он это любит. Купите какие-нибудь солидные швейцарские часы, не очень дорогие, конечно…

В тот же день я купил серебряные квадратные “Лонжин” и вылетел в Каир.

В Каире я уже не был давным-давно и помнил лишь заброшенное кладбище под палящим солнцем, моя память не запоминала густонаселенных мест, не вбирала в себя ни шпили ратуш, ни палаццо, ни музеи – каждый город ассоциировался у меня с некими подсмотренными деталями: полусумасшедшая улыбочка сторожа центрального собора – это средневековый Брюгге; черная длинная юбка и рядом аккуратно вычищенные ботинки – это Керстнер-штрассе у собора святого Стефана, жемчужины Вены; Мюнхен – это стойка с дымящимися сосисками и туристские фиакры, которые тянут вымытые до блеска коняги, и колеса поскрипывают: со-сис-ки, со-сис-ки! Дублин – это дешевые виски и зажигалки; Бейрут – это теплое море и пляж с купальщиками, а в миле – снежные горы и лыжники.

Во время своих первых вояжей я осматривал в каждом городе достопримечательности, выписывал в блокнот названия картин и имена художников, лазил по замкам, кафедралам, музеям часов, детских игрушек, военной формы, орудий пыток, а потом все смешалось и перепуталось, узелки завязывались как попало: вот божья коровка на потрескавшемся фонтане недалеко от королевской площади – это Копенгаген! Вот бродяга, допивший мою кружку пива, когда я на минуту отошел в сторону, – это Милан! Вот прищуренные глаза из-под широкополой шляпы и бурдюк на поясе – это, конечно, Севилья, нет, нет! Мадрид! Именно в этот день сорвалась операция – и играют взволнованно заросшие известкой кровяные сосуды: Мадрид – Париж, Париж – Мадрид, как будто в суете дорожной хотя бы на миг один возможно ушедший день восстановить… Где же истина, почтенный Пилат? Неужели весь этот калейдоскоп и есть моя неповторимая жизнь? А где радость бытия, счастье любви и дружбы? Кто вечно подмаргивает и прихохатывает, раздавая крапленые карты? Жил-был маленький Алекс, носил его на спине работяга-папа на первомайские праздники, светило солнышко и светились Усы, потом Алик вырос и повзрослел (мама на стене карандашом отмечала, как он вытягивался), и однажды видит: бежит за ним черный пудель. – “Пудель, пудель, кто ты такой?” – “А зачем тебе это надо?” – “Просто так”. – “Просто так ничего не делается. Пиши расписку кровью, что отдаешь мне душу, – тогда скажу”. Коготок увяз – всей птичке пропасть, и не вырвешься из этой петли, не вздохнешь.

Веселись, юноша, в юности твоей, и да вкушает сердце твое радости во дни юности твоей, и ходи по путям сердца твоего и по ведению очей твоих; только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд. Аминь!

На чем они взяли Ландера, а если не взяли, то на кой дьявол ему политическое убежище? На что он рассчитывал, переходя на Запад? Или прищучили на бабе и на вечно необходимых звонких монетах? Интересно, а я бы мог дернуть на Запад? Допустим, меня соблазнили, купили, заморочили голову, силком затянули в западню и выхода нет: или – или, товарищ Том, выбирайте! Не выбрал бы свободу – и не потому, что твердокаменный и люблю отчизну пламенно и верно, а просто уж лучше подчиняться своему дураку, чем чужому, шпион ведь не скрипач, которому на Западе открыты все двери, у шпиона лишь один вход, над которым горят красные буквы: “предательство”, и опять надо стоять на задних лапках, когда хочется послать подальше. Боже, Боже, какая мешанина у меня в голове! Заглянул бы в нее Маня – сразу бы получил материал для выступления на активе! В отставку вам пора, сэр Алекс, бегите вместе с Офелией в монастырь! В Монастырь? Ха-ха!

Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, говорит Господь, Который и был, и грядет, Вседержитель.

Будем надеяться, что это не Ландер, а какой-нибудь авантюрист или американский агент. Впрочем, Ландер тоже может быть црувским мальчиком, почему бы нет? И небось считает себя святым Себастианом, начальником стражи у римского императора Веспасиана, предавшим Рим ради христианства! Ерунда! Головушка твоя глупая, Алекс, о чем она думает? Вот и белые мечети Каира, самолет пошел на снижение, там прекрасная рыба “черный султан” и на каждом углу продают сок, выжатый тут же из апельсинов, к черту все эти дурацкие мысли вместе со святым Себастианом и Ландером.

Я есть Альфа и Омега. Аминь.

В Каир мы прилетели поздно, я быстро устроился в “Шератоне” по югославскому паспорту, довел до кондиции фантастический пробор, опрыскался “Ярдли” (“взгляд твоих черных очей в сердце моем пробудил…”) и вышел на ночные улицы, переполненные бездельниками. Лавки и все заведения будто только сейчас открылись, ярко горели фонари, и навстречу валил гогочущий, цокающий и сверкающий зубами мужской поток (женщины в это время вкалывали на кухне). На асфальте рыночной площади сидели менялы, разложив перед собой все виды мировых валют, рядом в лавке я приобрел несколько золотых безделушек для Кэти и Риммы, торгаш угостил меня душистым, черным, как смола, кофе, я покорно смотрел, как он обсчитывает меня, явно завышая цены, – “Запад есть Запад, Восток – Восток, и с места они не сойдут, пока не предстанут небо с землей на страшный Господень суд”. Я есмь Альфа и Омега. Кэти без слов проглотит эти колечки, а Римма начнет ахать и охать по поводу моего дурного вкуса, в драгоценностях она разбирается не хуже ювелира и хранит их в ларце с серебряным ключиком. С этим ларцом она однажды и покинула меня навсегда (в который раз!), захватив Сережу, и не без ужасных оснований: роман Алекса с дикторшей Центрального телевидения, которую знала каждая собака, – вариант смертоубийственный для нашего брата, всегда норовящего спрятаться в темном углу, подальше от людских глаз.

Представлялся случайным встречным и как иностранец, и как дипломат, но все равно прокололся, и о романе вскоре узнала вся столица, – о, муки мои! О, блуждания по квартирам приятелей с трепетом еще не пойманного вора! О, мои мокрые ладони, когда во время трапез в ресторанах к ней подходили знакомые и незнакомые, бравшие автограф! Если бы не Витенька, добрая душа, внимающая бедам своих ближних, если бы не каморка, которую он снял для своих тайных утех и благородно давал мне в пользование на пару часов, пролетающих, как молния! Отвлекающие запахи подгоревшего масла из кухни, скрипучие шаги соседей, узнавших в лицо мою избранницу!