Уход Мистлера - Луис Бегли

Нет, теперь не самое подходящее время чинить расправу над Питером. Правда, существует еще одна возможность — откупиться от Питера по договорной цене. Да, это выход, потому как Питер вполне может согласиться. Когда он, Мистлер, скажет ему, что знает о нем и Кларе. Питер сразу поймет, что отныне никакой жизни ему в агентстве не будет. Пустое времяпрепровождение в культурных походах по городам и весям для него закончится; Мистлер уже не будет проявлять снисхождения к представленным им счетам, особенно к крупным суммам по оплате номеров в дорогих нью-йоркских отелях. Мистлер впаяет ему по полной программе, но не впрямую, косвенно. И рано или поздно все равно заставит уйти, но сделает это, когда ему, Мистлеру, будет удобно и выгодно. И организует все так, что агентство выкупит его долю, но по смешной цене, несопоставимой с настоящей.

В понедельник утром он приехал в агентство, когда еще не было восьми, и попросил секретаршу позвонить тотчас же, как только появится мистер Берри. А затем уселся читать бумаги, которые мисс Так сочла недостаточно важными, чтобы посылать с шофером. К девяти утра он уже занялся текущими делами. В десять мисс Так сообщила, что мистер Берри только что звонил и просил передать, что задерживается: застрял в пробке.

Хорошо, ответил он. Попросите его зайти, как только появится.

Было уже без четверти одиннадцать, когда Берри, высокий и стройный, с кружкой кофе в руке возник в дверях его кабинета. На нем были летние брюки из индийской ткани в полоску, отделанные кружевом подтяжки, белая рубашка-батник и клубный галстук-бабочка. Левой ягодицей примостился он на краешке стола Мистлера.

Надеюсь, хорошо провел время в Париже? Не желаешь ли настоящего кофе? Попрошу свою секретаршу принести тебе кружку.

Нет, спасибо, никакого кофе. Встречался с представителями «Паблисис», а позже — «Хейвас», на обоих фронтах все в порядке. И потом вдруг узнаю новость о тебе и Кларе. Это предательство, Питер, иначе не назовешь. Вот уж никогда не думал, что тебе нельзя доверять.

Берри соскочил с письменного стола и впился обеими руками в спинку кресла.

Да. Так уж случилось. Она невероятно хороша собой. Ты просто привык к ней, наверное, поэтому и не замечаешь, как она красива и привлекательна. Прости, мне очень жаль. Что еще я могу сказать? Разве что добавить, что готов предложить ей руку и сердце, будь на то твоя воля.

Ты ничего не будешь ей предлагать, между тобой и Кларой все кончено. Не желаю, чтобы отныне ты имел с ней какие-либо контакты, кроме разве что публичных, в присутствии других людей. Меня куда больше занимает твое будущее в этой фирме. А поскольку ты выказываешь все меньше и меньше желания работать, это самое будущее выглядит весьма неопределенно. Что касается отношений между нами, отныне чисто деловых, я не планирую тут никаких изменений. За исключением разве что одного — не имею ни малейшего желания видеть тебя в каком-либо другом месте, если этого можно избежать. В частности, желательно, чтобы ты вышел из членов «Аркадии». Чтобы, входя в этот клуб, мне не приходилось задаваться вопросом, а вдруг ты здесь. Впрочем, и здесь, в агентстве, тоже отныне намерен следить за каждым твоим шагом.

Питер страшно покраснел. И Мистлер даже испугался: а что, если его сейчас вдруг хватит удар? Или же все объясняется тем, что у Питера слишком светлая и чувствительная кожа, к тому же успевшая обгореть от долгого пребывания на солнце? И тут Питер сказал: поступай, как знаешь, Томас. И с Кларой, и со всеми прочими своими маленькими проектами.

Он остановился у двери и, стоя спиной к Мистлеру, добавил: А известно ли тебе, Томас, что ты всегда был ничтожеством? Именно поэтому я не испытываю перед тобой ни малейшего чувства вины.

Ха! Вот пример, как одно воспоминание может повлечь за собой другое. Что ж, это неплохо. Вот он, здесь, сидит на стуле, позаимствованном из маленького магазинчика, даже без бара — и смотрит вдаль, на воду. А если точнее — на Сан-Микеле, на то, как сгущается его тень, падающая на Фондаменте-Нуове, а Лина мечется между ним и фотокамерой, то поправит ему воротник, то снова приникнет к объективу. И тут вдруг он вспомнил.

Понял, сказал он ей. Уверен, что не ошибся. Только сейчас вспомнил, где видел этого француза, который смотрел на нас с таким презрением.

О чем это ты?

Да еще там, на vaporetto. Та элегантная пара, что вышла у Сан-Алвайз. Разве не заметила, с каким неодобрением поглядывали они на меня, старика, которого обнимает и щекочет под рубашкой красивая молоденькая девушка?

Ничего я тебя не щекотала. Ты сам направлял мою руку, и делала я куда более приятные вещи. Ладно, перестань болтать и постарайся, хотя бы попытайся слегка улыбнуться.

Клик, клик, клик… Погоня за идеальным снимком, который может получиться только случайно.

Француз наверняка тоже так думал. И еще считал, что я этого не заслуживаю. И имя его — Симоне. Арно Симоне. Он президент французского инвестиционного банка, организовавшего покупку нашего агентства во Франции. А та женщина — его жена. Я даже однажды обедал у них дома. Странно, как это я не узнал их сразу?..

Боишься, что они разболтают?

Да нет, не особенно. Живут они в Париже, общих знакомых у меня и Клары с ними вроде бы нет. Так что вряд ли им выпадет случай рассказать об этой встрече заинтересованному лицу. Хотя однажды мне по чистой случайности довелось узнать нечто очень важное и интересное.

Ты имеешь в виду всякие там сплетни, да?

Нет. Человеку, рассказавшему мне это, было не безразлично. Он действительно хотел помочь.

И кто же это?

Одна из самых замечательных женщин на свете. Познакомилась с моим отцом во Франции, еще до освобождения Парижа, и с тех пор не переставала любить его. Теперь ее тоже уже нет в живых. Иначе бы она продолжала его любить. Ну, я смотрю, ты почти закончила?

Еще нет. Света недостаточно.

Ну и ладно, тем лучше! Едем к иезуитам. Тебе известно это место? Нет?.. Ну, что ты! Это просто удивительная церковь, позднее барокко, которая почему-то всегда закрыта, когда думаешь, что должна быть открыта. Но, может, на этот раз повезет. И отправимся мы туда не самым коротким — кружным путем, зато места просто изумительные. Надеюсь, там нет сейчас службы.

Не хочешь сказать мне, о чем рассказала тебе та женщина?

Определенно нет. Это было бы двойным предательством.

Он перекинул одну из сумок Лины через плечо и повел ее по Фондаменте в сторону Сакка делла Мизерикордия. Затем они двинулись в противоположную от лагуны сторону, попетляли по узким улочкам, где жили преимущественно рабочие, перешли через один канал, затем через второй, всякий раз выходя к огромным дворцам, и, как ни странно, снова вышли к лагуне. И сразу же по правую руку возникла церковь, строгая и неприветливая.

Смотри-ка, а мы не ошиблись, сказал он Лине. Видишь ту дверь, за первой дверью? Она открыта. Назовем это чудом.

В ризнице дремал охранник. Если не считать его, они были совершенно одни. Лина преклонила колени и перекрестилась. Боже, прошептала она. Что это за серо-белая ткань? Шелк, что ли?..

Да нет, потрогай. Это мрамор. Изумительной выделки, гладкий, как шелк. Или обои. Ничего подобного я нигде прежде не видел.

Хочется здесь побродить.

Валяй. Можешь оставить сумку. Буду ждать тебя здесь.

Он уселся по левую сторону от первого бокового алтаря. Она вернулась к нему почти тотчас же. Мистлер опустил монету в пятьсот лир в специальную коробочку, отчего под сводами вспыхнули прожекторы. Но размещены они были так неудачно, что без них, особенно в такой ясный день, освещение было бы куда приятнее глазу. И через секунду спросил: Ну, что скажешь?

Это действительно нечто. Хотелось бы тут поснимать.

Думаю, это запрещено. Но можешь посмотреть на живопись через линзы от своего аппарата. Они гораздо мощнее моего бинокля.

Она отвинтила огромную трубку от «Никона», взглянула через нее и заметила: Хотелось бы больше цвета. Или света. Почти ничего не разобрать. Что это они делают вон с тем мужчиной, что слева?

Поджаривают на огне. Хотят убедиться, что печень хорошенько прожарилась.

Да перестань, Томас!

Я серьезно. Это святой Лаврентий, покровитель поваров, на гриле. Тициан хотел остаться верным легенде, но, думаю, дело тут не только в этом, он в любом случае написал бы полотно в темных красках. Он ведь был относительно молодым человеком, когда начинал писать эту картину, — не старше меня или Гэнсворта! И на работу над ней у него ушло десять лет. К тому времени он уже не смотрел на мир через розовые очки. Помнишь его «Введение во храм» в галерее Академии? Тоже очень темное полотно, которое тебе так понравилось?.. Мы видели его вчера. Эти две картины очень похожи. В обеих слышится крик отчаяния.

А что произошло со святым Лаврентием? По легенде?

Он был истовым христианином, которому, к несчастью, выпало родиться и жить в период правления императора Деция, грубого и жестокого типа, известного в основном тем, чем он пытался повернуть время вспять. Эдакий варвар-фундаменталист. А в Римской империи меж тем появлялось все больше и больше христиан. И любому попавшему в лапы жестокого Деция предлагался выбор: или отказаться от Христа, или же мученическая смерть. Лаврентия привели к императору ночью. И Деций сказал: Или принесешь жертву нашим богам, или нынешняя ночь будет для тебя последней и проведешь ты ее в муках. И Лаврентий ответил ему примерно следующее: Моя ночь состоит не из тьмы. Она купается в вечном свете. Это высказывание ничуть не развеселило Деция, и он приказал соорудить жаровню. Видишь вот эту конструкцию, похожую на лагерную койку, только без матраца? Мужчина, лежащий на ней и корчащийся в муках, и есть тот самый святой. А вот этот, кто придерживает его за плечи и тоже, похоже, мучается, как и Лаврентий — наверное, от невыносимого жара, — это, по-видимому, один из мучителей. А вот еще один, весьма старательный парень, видишь, он присел на корточки и раздувает угли, чтоб горели жарче. А вон там, с другой стороны, стоит толстяк с огромной вилкой и тычет Лаврентию в печень.