Другая любовь - Михаил Ливертовский

– Десять суток.

– Ну, тоже немало…

Я внимательно всмотрелся в небольшой очень пожелтевший листок бумаги, и какая-то неведомая сила очень легко и быстро перенесла меня в то далекое время – отчетливо увиделись лица, дорога, услышались голоса, завывание степного ветра, стук вагонных колес, паровозные гудки – как будто и не отделяло меня от тех дней и ночей шестьдесят лет!

Кончилась Война. Невиданно страшной грозой отгрохотала, отсверкала она, испепелив, изуродовав все, что смогла, и – отошла.

Отсверкали и стихли залпы победных салютов.

Наступила оглушительная тишина…

Казалось, что люди, оставшиеся в живых – все разом смолкли и погрузились в вязкую думу: что делать дальше?..

… На войне мы думали о том, как выжить…

… А после войны – пришлось задуматься над тем, как жить?!

То, что всем вместе и неотложно следует приниматься за восстановление страны – было ясно! А вот с чего начинать каждому человеку в отдельности – решить было не так просто.

Трудно было и нам – офицерам, солдатам, чья танковая армия закончила войну и вернулась к мирной жизни почти на год позже, чем вся страна. Так случилось, что после Победы в Европе части нашей армии перебросили на Дальний Восток – в Маньчжурию, где в сражениях с Японией довоевывалась вторая мировая. Только когда мы выполнили там все порученные дела, то вернулись на родимую землю уже в 1946 году. Правда – нас не стали далеко везти – разместили армию, в которой мы служили, прямо тут же – на границе с Китаем. На бескрайнем пустыре, окаймленном со всех сторон горизонтом, на пустыре, где властвуют разгульные вздорные ветры, сшибающие на своем пути: человека с ног, машины – с колес, да все, что ни попадалось им. Здесь не было даже деревца, кустика, которые сдерживали бы их прыть. И гоняли ветры летом песок и гальку, а зимой валы снега.

Была зима, которая в том году закончилась в мае. Укрываться от бесчинствующих ветров – нам удавалось лишь в землянках. В землянках располагались казармы, офицерские «квартиры», штабы, «лекционные залы»… Да! Был еще один признак цивилизации: недалеко от нашего гарнизона пролегала железная дорога. По ней рано утром и поздно вечером – небольшой паровозик, отчаянно пыхтя, будто пытался взлететь к заманчиво подмигивающим звездам, натужно тащил пару товарных вагонов и один пассажирский. Поутру он волочил вагоны с севера на юг, а в полночь – с юга на север. Паровозик изредка тоскливо завывал, будто жаловался на то, что не удается взлететь к звездам, и приходится по-прежнему тянуть надоевшую лямку. Нытье паровозика нагоняло такую тоску, что впору было самим взвыть. Ведь паровозик напоминал о том, что где-то за горизонтом, пусть, далеко от нас, очень далеко, есть… ну, не совсем еще нормальная (об этом мы знали из писем), но очень влекущая нас жизнь!..

… Болезненно тянуло домой, а у кого не осталось ни дома, ни семьи… тянуло куда-нибудь! Потому как – на территории части, да и во всей округе делать было совершенно нечего. Разве что время от времени приходилось приводить в порядок порушенную ветрами технику, которая казалась уже ненужной – так что жажда мирной деятельности, о которой мечталось всю войну, давала о себе знать!

Наше командование не торопилось с реализацией Приказа о демобилизации. Начальство больше заботило освоение дикой местности, где армии предстояло расположиться надолго, да так, чтобы можно было не только приемлемо существовать, принимать новобранцев, но и мочь эффективно крепить боеспособность войска!

Потому же неохотно отпускали нашего брата на короткую побывку домой или на смотрины места будущей работы, жизни. Правда, давно уже ходили слухи о составлении каких-то мифических графиков…

В этих условиях «народ» принялся сам искать кратчайшие. пути к своей цели. Блуждали по штабным лабиринтам. Писали рапорты, прошения. Оказалось – надо было еще раздобывать разного рода справки о состоянии здоровья жен, детей, родителей. Организовывать экстренные вызовы из-за «смерти», «рождения», «сорванной крыши родного дома»… А так как мы находились на большом удалении от всех нужных мест, то достучаться, докричаться, а потом дождаться ответа – было очень трудно!.. Активно обменивались между собой всевозможными соображениями. Шумели. Ссорились. Мирились. Затихали. Морила теплота землянок. Не брезговали товарищи и спиртным, чтобы успокоиться. Его не забыли прихватить в Китае, когда выезжали оттуда. Здесь-то ничего не было – даже вода по талонам выдавалась.

… Кажется, только я один не суетился, не нервничал. И не потому, что я не хотел покидать этого не приспособленного для жизни пространства, и не потому, что у меня не было никаких планов, что дома мне нечего было делать, и никто меня не ждал – просто: в то время мне не на что было надеяться. Я был в дивизионе самым молодым офицером. Мне только исполнилось двадцать два года. У меня не было семьи, которая нуждалась бы в неотложной помощи. Тем более, что мой отец уже сообщил письмом, что демобилизовался и едет за матерью и бабушкой. Они тогда находились в эвакуации. Я не владел профессией, которая «до зарезу» требовалась в то время стране…

… Конечно, не скрою – мне хотелось, очень хотелось встретиться с Зорей Лаврентьевой. Поговорить. Дотронуться до ее руки, поцеловать, поцеловаться… (по письмам было понятно, что Зоря вообще девушка строгих правил, а в этом вопросе солидарна была с Чернышевским и Зоей Космодемьянской – «ни одного поцелуя без любви!») – все же мне хотелось! Тем более, чувствовалось по письмам, что она меня уже любит, должна полюбить!.. Но писать прошения о том, чтобы меня отпустили для свидания с незнакомой девушкой (для чего надо было ехать через всю страну – в Москву!), никто даже не стал бы рассматривать. Бегать же по инстанциям и смешить своей просьбой начальство… У меня было более интересное занятие. Я читал и перечитывал письма от милой сердцу незнакомки. А их скопилось несметное количество, пока я находился в Китае. (Нам туда почему-то письма не доставляли). А письма, как обычно – многостраничные, со стихами, рисунками. И все, в основном, про стремление к познанию нового, к учебе, работе, про любовь к солнечным и пасмурным дням, к звукам, краскам… но во всем этом таилась просто – любовь – песнь истосковавшегося девичьего сердца…

Я тоже писал, писал… чем живу, о чем мечтаю, деликатно опуская тему, какой мне видится наша встреча!.. За моими письмами регулярно заходил пожилой армейский почтальон, чтобы я не выходил лишний раз из землянки – не простудился бы, не дай Боже. Он меня очень уважал «за эту переписку» и берег… для незнакомки, которую тоже уважал…

И не только он – меня и Зорьку почитали многие – за необычную переписку, и за то, что Зорины письма даже в пересказе, одной цитатой – могли в трудную минуту уравновесить, взбодрить многих – уставших, увядших, испуганных.

За суетой, нервотрепкой, злобными спорами и вздорными поступками, – мои товарищи, да и я за чтением писем, писанием ответов – не заметили, как пролетел месяц, и наше начальство сумело составить «мотивированный» график отпусков. Всех нас пригласили в большую землянку под названием «Красный уголок», чтобы ознакомить с этим «сочинением».

Сходились медленно, у всех лица были настороженными. Понятно, что товарищи готовились к спорам. Когда собравшиеся расселись на скрипучих самодельных скамьях, запахло табачно-спиртовым перегаром, растаявшим снегом, отсыревшей кожей сапог и… напряженностью…

… Но на удивление – график оказался удачно скроенным, притом, всех удовлетворил!

Народ заулыбался, оживился, стал благодарить начальство.

Я с удовольствием наблюдал, своих радующихся, торжествующих товарищей – после стольких нелегких дней и ночей, проходивших в напряженной борьбе с неизвестностью!.. И вдруг поймал на себе удивленный взгляд замполита (заместителя командира дивизиона по политической части). Удивление могло читаться, как: «где ты пропадал?» – оно и понятно – мы еще с ним не встречались после моего возвращения из Китая. Но он тут же жестами попытался уточнить вопрос: вот ты, мол, почему не написал заявление?

– Я пожал плечами, что означало: ну, зачем ввязываться в бесполезную борьбу…

Замполит встал и направился к столу, за которым восседали комдив и начальник штаба. Еще на ходу он заговорил:

– У меня есть предложение внести кое-какие изменения в график.

Все разом стали серьезными, снова насторожились.

– Я принимал участие в составлении этого графика, и должен попросить прощение – мы забыли тут про одного… Вы прекрасно знаете о переписке нашего боевого товарища с Зорькой, простите, с Зорей Лаврентьевой, – все закивали, пробно заулыбались. Еще бы, – я им и в последнее время, особенно в напряженные для них дни, читал отрывки из Зориных писем!.. Многие приходили специально, чтобы хлебнуть чужой радости, когда спирт уже не брал. Но настороженность не пропала, потому что неясно было, куда клонит замполит. А тот продолжал, – Вы знаете, во всяком случае, должны понимать, какое значение ее письма играли в поддержании боевого духа у нашего товарища! И это не могло не отразиться на нашем с вами общем настроении. Это не может не породить у нас всех особой благодарности этой девушке. А что пишет она в одном из последних своих писем? – и замполит по памяти воспроизвел отрывок письма Зори Лаврентьевой: – «Что мне делать, чтоб не думать о тебе, / Чтоб не снился ты почти что в каждом сне, / Чтобы встречи так мучительно не ждать, / Чтобы писем этих глупых не писать?!» – многие знали эти стихи и подчитывали или подпевали (не знаю как точнее сказать), о (!) – подборматывали замполиту. А тот продолжал: – И если в ближайшее время мы не поможем человеку, которому эти слова адресованы, встретиться с этой девушкой…