Второй пол - де Бовуар Симона
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Категория Другого изначальна, как само сознание. В самых примитивных обществах, в самых древних мифологиях всегда присутствует раздвоение на Того же и Другого; вначале это разделение не было связано с разделением полов, оно не зависит ни от каких эмпирических данных: такой вывод следует, среди прочих, из трудов Гране о китайской философии, работ Дюмезиля об Индии и Риме. Первоначально пары Варуна – Митра, Уран – Зевс, Солнце – Луна, День – Ночь не предполагают никакой женской стихии, равно как и оппозиция Добра и Зла, благотворных и пагубных начал, правого и левого, Бога и Люцифера; инаковость – одна из базовых категорий человеческого мышления. Ни одна человеческая общность не определяет себя как Одно, не противопоставив себе сразу же Другого. Достаточно трем случайным пассажирам сойтись в одном купе, чтобы все прочие пассажиры стали более или менее враждебными «другими». Для сельского жителя все, кто не из его деревни, – подозрительные «другие»; для уроженца той или иной страны обитатели остальных стран выглядят «чужаками»; евреи – «другие» для антисемита, негры – для американцев-расистов, туземцы – для колонистов, пролетарии – для имущих классов. В конце своего глубокого исследования о различных обозначениях в первобытных обществах Леви-Стросс делает вывод: «Переход от Природного состояния к состоянию Культурному определяется способностью человека осмыслять биологические связи в виде систем оппозиций; дуализм, чередование, противопоставление и симметрия, проявляющиеся либо в четко очерченных, либо в расплывчатых формах, суть не столько явления, нуждающиеся в объяснении, сколько основополагающие, непосредственно данные факты социальной реальности»[5]. Эти явления были бы непонятны, если бы человеческая реальность сводилась исключительно к «со-бытию», mitsein, основанному на солидарности и дружбе. Напротив, они проясняются, если мы, вслед за Гегелем, обнаружим в основе самого сознания враждебность по отношению к любому иному сознанию; субъект полагает себя только через противоположение: он утверждает себя как сущностное и выстраивает другого как несущностное, как объект.
Вот только другое сознание обращает к нему обоюдные притязания: уроженец данной страны, отправившись путешествовать, потрясенно замечает, что в соседних странах есть местные уроженцы и они смотрят на него как на чужака; между деревнями, кланами, нациями, классами ведутся войны и потлачи, заключаются сделки и договоры – разные формы борьбы, благодаря которым понятие Другого перестает быть абсолютным и обнаруживает свою относительность; отдельным индивидам и группам волей-неволей приходится признать обоюдность своих отношений. Почему же эта обоюдность не была заложена между полами, почему один член оппозиции утвердился как единственно сущностный, отвергая всякую свою относительность применительно к корреляту и определяя его как чистую инаковость? Почему женщины не оспаривают главенства мужчин? Ни один субъект не полагает себя несущностным просто так и сразу; не Другой, определяя себя как Другого, определяет Одного, но Один, полагающий себя как Одного, полагает Другого. Но чтобы перехода Другого в Одного не происходило, Другой должен покориться чужой точке зрения. Откуда в женщине эта покорность?
Существуют и иные примеры того, как на протяжении более или менее долгого времени одной категории удавалось сохранять абсолютное господство над другой. Часто подобное преимущество было обусловлено численным неравенством: большинство навязывает меньшинству свой закон или подвергает его гонениям. Но женщины, в отличие от негров в Америке или евреев, не являются меньшинством: женщин на земле столько же, сколько и мужчин. Часто бывает так, что две группы, о которых идет речь, были сперва независимыми: либо раньше не ведали друг о друге, либо каждая признавала автономию другой; а в результате какого-либо исторического события более слабый оказался в подчинении у более сильного: еврейская диаспора, введение рабства в Америке, колониальные захваты – все это факты, имеющие датировку. В таких случаях у угнетенных было некое прежде: они имеют общее прошлое, традицию, иногда религию, культуру. В этом смысле будет вполне обоснованным предложенное Бебелем сближение женщин с пролетариатом: пролетарии тоже не являются численным меньшинством и никогда не составляли отдельной общности. Однако их существование как класса объясняется пусть и неодним каким-то событием, но историческим развитием, которое и обусловливает отнесение этих индивидов к этому классу. Пролетарии были не всегда – а женщины всегда; они женщины по своему физиологическому строению; и от самого начала истории они всегда были подчинены мужчине: их зависимое положение – не следствие некоего события или развития, оно не случилось. Инаковость в данном случае выглядит абсолютом отчасти потому, что она лишена акцидентальности исторического факта. Ситуация, сложившаяся с течением времени, может через какое-то время исчезнуть: это убедительно доказали, например, негры Гаити; природный же удел, напротив, представляется неизменным. На самом деле природа незыблема не в большей мере, чем историческая реальность. И если женщина видит себя как несущностное, которое никогда не превращается в сущностное, то лишь потому, что она сама не производит этого превращения. Пролетарии говорят «мы». Негры тоже. Полагая себя как субъектов, они делают буржуазию и белых людей «другими». Женщины не говорят «мы» – разве что на каких-нибудь съездах, то есть в рамках абстрактных демонстраций; мужчины говорят «женщины», и женщины обозначают самих себя теми же словами; они не полагают себя как подлинного субъекта. Пролетарии совершили революцию в России, негры на Гаити, жители Индокитая борются на своем полуострове – а действия женщин всегда сводились к одной символической суете; они добились лишь того, что мужчины соблаговолили им уступить; они ничего не взяли сами, только получили[6]. Дело в том, что у них нет конкретных средств, чтобы объединиться в некое целое, которое полагало бы себя через противоположение. У них нет своего прошлого, своей истории, религии; у них нет трудовой солидарности и общих интересов, как у пролетариев; они лишены даже той пространственной скученности, какая сплачивает в сообщество американских негров, евреев гетто, рабочих Сен-Дени или заводов «Рено». Они рассеяны среди мужчин и теснее связаны жильем, работой, экономическими интересами, общественным положением с определенными мужчинами – отцом или мужем, – чем с другими женщинами. Жены буржуа солидарны с буржуа, а не с женами пролетариев; белые женщины – с белыми мужчинами, а не с черными женщинами. Пролетариат может поставить себе целью истребить правящий класс; какой-нибудь фанатичный иудей или негр может мечтать завладеть секретом атомной бомбы, чтобы оставить от человечества одних евреев или негров; но женщина даже во сне не может перебить всех мужчин. Связь между ней и ее угнетателями не сопоставима ни с какой другой. В самом деле, разделение полов есть биологический факт, а не момент в истории человечества. Их противоположность обозначилась в рамках изначального mitsein и не нарушила его. Пара – это основополагающая единица, половины которой прикованы друг к другу: расслоение общества по признаку пола невозможно. Именно в этом и состоит главная характеристика женщины: она – Другой внутри единого целого, оба члена которого необходимы друг другу.
По идее, подобная обоюдность могла бы облегчить ее освобождение; когда Геркулес прядет шерсть у ног Омфалы, он скован желанием – так почему же Омфале не удалось надолго захватить над ним власть? Медея, чтобы отомстить Ясону, убивает своих детей: эта дикая легенда наводит на мысль, что женщина через свою связь с ребенком могла бы приобрести устрашающее влияние. Аристофан в «Лисистрате» изобразил забавное собрание женщин, попытавшихся сообща использовать в общественных целях потребность, которую испытывают в них мужчины, – но это всего лишь комедия. Легенда гласит, что похищенные сабинянки упорно противились желаниям похитителей, но что мужчины волшебным образом одолели их сопротивление, отхлестав их кожаными ремнями. Биологическая потребность, ставящая самца в зависимость от самки – сексуальное желание и желание иметь потомство, – не дала женщине социального освобождения. Хозяин и раб тоже связаны обоюдной экономической потребностью, которая не дает свободы рабу. Ведь хозяин в отношении к рабу не полагает своей потребности в другом; он властен удовлетворять эту потребность и никак ее не опосредует; раб же, в силу своей зависимости, надежды или страха, напротив, интериоризирует потребность в хозяине; потребность, даже если она одинаково насущна для обоих, всегда играет на руку угнетателю против угнетенного – именно поэтому, к примеру, так медленно шло освобождение рабочего класса. А женщина всегда находилась если не в рабстве, то по крайней мере в вассальной зависимости от мужчины; мир никогда не принадлежал на равных обоим полам; и хотя сегодня положение женщины постепенно меняется, оно по-прежнему остается глубоко ущербным. Почти во всех странах закон не наделяет ее равным с мужчиной статусом, а зачастую и существенно поражает в правах. И даже когда ее права теоретически признаются, они в силу долгой привычки не получают конкретного воплощения в нравах. С экономической точки зрения мужчины и женщины – это почти две касты; при прочих равных условиях мужчины имеют более выгодное положение, более высокую зарплату, большие шансы на успех, чем их свежеиспеченные конкурентки; они занимают гораздо больше мест в промышленности, в политике и т. д., причем находятся на самых важных постах. Помимо конкретных полномочий, они облечены еще и авторитетом, который поддерживается всей традицией воспитания детей: настоящее включает в себя прошлое, а в прошлом историю творили исключительно мужчины. В момент, когда женщины начинают участвовать в освоении мира, этот мир еще по-прежнему принадлежит мужчинам; мужчины в этом не сомневаются, а женщины почти не сомневаются. Отказаться быть Другим, отказаться быть пособницей мужчины значило бы для них отречься от всех преимуществ союза с высшей кастой. Мужчина-сюзерен гарантирует женщине-леннику материальную защищенность и возьмет на себя оправдание ее существования: она избегает не только экономического риска, но и метафизического риска свободы, ставящей себе цели без посторонней помощи. В самом деле, в любом индивиде, наряду с притязанием утвердить себя как субъекта – притязанием этическим, – живет и искушение избегать свободы и сделать себя вещью: это пагубный путь, ибо пассивный, отчужденный, потерянный индивид оказывается во власти чужих воль, отрезанным от своей трансцендентности, утратившим всякую ценность. Но это легкий путь: тем самым он избегает тревоги и напряжения подлинного существования. То есть мужчина, конституирующий женщину как Другого, встретит в ней глубокое понимание и соучастие. Итак, женщина не отстаивает себя как субъекта потому, что не имеет для этого конкретных средств, потому, что переживает необходимую связь с мужчиной, не полагая ее обоюдной, и потому, что нередко находит удовольствие в своей роли Другого.