Четырнадцать сказок о Хайфе - Денис Соболев

Ее мобильный все чаще оказывался выключенным, или же она просто не отвечала. Иногда они договаривались созвониться, и тогда Юваль звонил с какой-то обреченной пунктуальностью, но Кармит перезванивала только через три или четыре часа. «Я ужасно устала и уснула, — говорила она в таких случаях, — и не слышала твой звонок. Прости». Поначалу это причиняло ему боль, но потом он стал смотреть на все происходящее каким-то отстраненно-заинтересованным взглядом, если чему и удивляясь, то только своему собственному равнодушию. Ее «тренинги» и «семинары» Юваля даже скорее радовали, поскольку они освобождали его от довольно тяжелой обязанности ходить по барам. Поначалу он даже попытался разобраться, чему именно их учат на ее «психологических» семинарах, но, кроме совершенно туманных фраз о «раскрытии своего я» и избавлении от «диктата родительских ценностей», он так и не смог ничего почерпнуть из ее рассказов. Те же ее подруги, которые уже почти раскрыли свое «я» или довольно далеко продвинулись на этом пути, казались ему точно такими же, как тысячи других, ничуть и ни в чем не изменившимися. Почитав же их учителей, часть из которых именовала себя «гуру», «свами», и даже «просветленными», он пришел к выводу, что нигде и никогда не хочет с ними встречаться.

Впрочем, однажды рассказывая какую-то длинную историю романтических отношений еще одной подруги — с большим количеством деталей, измен и сюжетных поворотов, в которых он никак не мог разобраться, — она вдруг добавила: — «Потому что никто никому ничего не должен». — «Что, что?» — спросил Юваль. «Это азбучная психологическая истина, — ответила Кармит, — никто никому ничего не должен, и каждый старается быть счастливым всеми доступными ему способами. Но бывают поступки, действительно служащие достижению цели, а бывают действия, разрушительные для самого человека». — «Мне казалось, — робко сказал Юваль, — что существуют определенные человеческие обязательства и какие-то ну как бы общие ценности». Она возмущенно покачала головой. «У человека есть интересы, но не обязательства, — сказала она, — как таковые — обязательства хороши, пока они служат нашим интересам. В конечном счете каждый сам несет ответственность за свою жизнь перед собой. Все же разговоры про абстрактные обязательства — это просто форма манипуляции, и позволять собою манипулировать не следует». — «А что же делать человеку, которому больно?» — спросил Юваль. «Ему следует сказать, — объяснила Кармит, — выбранный тобою образ действий меня не устраивает, и ты должен взвесить возможные последствия». — «А что же делать тому человеку, который поверил другому?» — спросил Юваль, чуть подумав. «А вот идиотом быть не следует. Кто же ему доктор», — ответила она и продолжила рассказывать про перипетии истории подруги. Юваль снова потерялся в ее рассказе, и ему стало казаться, что он видит, как постепенно приближается серая масса холмов и из подползающих руин бьют красные всполохи очередей. Он почувствовал, как у него перехватывает дыхание, и взгляд тонет в пыли и каком-то новом, никогда там не бывшем тумане. Тогда он решил тоже поехать на один из ее семинаров; Кармит согласилась, хотя и без особого энтузиазма. «Лучше бы ты сначала, как все, пошел к психологу», — сказала она.

Семинар проходил в арендованном зале, из которого были вынесены стулья; вокруг ведущего кружком сидело около тридцати человек. Сначала ведущий семинара, который называл себя Свами Бабунаг, рассказывал о целях семинара, заключавшихся в раскрытии подлинной личности и ее потребностей — а также способностей к самоизлечению — посредством вспоминания предыдущих воплощений. Несколько женщин следили за ним возбужденным взглядом. Потом начался сам семинар. Произнеся звук «Ом», участники начали бегать по залу, выть, танцевать, проклинать друг друга и исповедоваться друг другу в любви; потом наступил момент единения в дыхании, за которым последовала пауза, потом «медитация». Во время этой медитации участники семинара начали постепенно погружаться в прошлое и вспоминать эпизоды предыдущих жизней, рассказывали о них другим участникам; с помощью присутствующих эти эпизоды немедленно разыгрывали в лицах. Свами Бабунаг направлял и комментировал поставленные сценки; из его комментариев обычно следовало, что участники воспоминаний вели себя глупо, нерационально, вопреки своим социальным интересам и позволяли собой манипулировать. Некоторые начинали плакать, другие впадали в транс; рыдания бескостной индийской музыки наполняли воздух. Вернувшись в Хайфу, Юваль долго ходил по пустому ночному городу. Пахло дождем, и на душе было немыслимо холодно и тоскливо. Он поймал себя на том, что почему-то пытается вспомнить какие-то стихи ибн-Габироля, но, едва мелькнув, эти строчки снова исчезали в провалах памяти.

На следующий день Юваль сказал на работе, что собирается уволиться. Впрочем, его попросили поработать еще три недели, и он согласился. Это было легким компромиссом, поскольку он уже чувствовал перед собой бесконечность времени. Узнав, что он бросил работу, Кармит сказала, что даже для нее это, пожалуй, слишком и их отношения окончены. Юваль согласился и даже выдохнул с каким-то легким облегчением, как будто с его плеч упал еще один ненужный груз. Подумав, что теперь ему, вероятно, придется начать экономить, он продал машину. Затем — как и полагалось по договору, за два месяца — он предупредил своего квартировладельца о том, что будет вынужден съехать, а родителей — о том, что собирается переехать назад в свою детскую комнату, давно уже стоявшую пустой. Родители вздрогнули, их лица потемнели, но они согласились. У них он прожил несколько месяцев, редко выходя из дома, еще меньше разговаривая, и постепенно при виде него их лица становились все темнее, а слова все резче. Но когда он смотрел на себя в зеркало, ему тоже становилось грустно. А еще Юваль подолгу не мог уснуть и все чаще просыпался от кошмаров. Мать раз за разом напоминала ему о том, что ему надо найти работу; Юваль же отвечал, что за последние годы заработал достаточно для того, чтобы некоторое время не работать. И все же, несмотря на неожиданно обрушившуюся на него свободу, он засыпал все позже, а ночи становились все длиннее и страшнее. Каждую ночь он слышал, как город постепенно погружается в тишину, как стихают голоса, как темнота окружающего мира становится густой и тяжелой; тогда Юваль опускал жалюзи как можно плотнее, как если бы старался сделать так, чтобы не пропустить темноту внутрь.

Тем временем постоянная усталость от бессонных ночей падала на него все сильнее. Эти ночи приносили пустоту, слабость, потом отчаяние и какой-то бесформенный дневной туман, в котором тонул окружающий мир, и сквозь который приходилось как-то жить, проталкиваясь под грузом его тяжести в ожидании спасительного сна. Юваль пошел к врачу и выписал снотворные таблетки, подумав, почему же он не сделал этого раньше, и поначалу они ему помогали. Но оказалось, что день ото дня таблетки действуют все хуже. Постепенно их стало хватать только на несколько спасительных часов сна — часов несуществования, лишенного даже снов, которые приносили вслед за собой несколько утренних минут облегчения и покоя. Но потом на измученное тело и душу снова обрушивалась слабость и пустота. Он заметил, что к удушающей темноте бесконечных бессонных ночей, к туману и пустоте его дней прибавилась тоска по этим минутам облегчения и возвращения некогда наполнявшей его силы. На их фоне слабость и боль мучили его еще сильнее, а тяжесть тела становилась сначала привычкой, а потом и единственной неизбывной реальностью. Постепенно родители перестали с ним разговаривать; впрочем, и ему тоже не хотелось никого видеть. Но все же с повторяемостью кошмара как-то так получалось, что снова и снова он запутывался в неясных отношениях со случайными женщинами. Одна из таких девушек рассказала ему, что ночью он кричит во сне. Она была очень напугана и с упреком сказала ему, что не была к этому готова, поскольку он производит «такое спокойное впечатление». Юваль извинился и подумал, что и родителям, наверное, это должно очень мешать; наконец с ним взялся поговорить брат. «Неужели ты не понимаешь, — сказал он, — что для них твое присутствие непереносимо? Если ты не можешь работать, пойди к врачам и получи армейское пособие по инвалидности. На эти деньги ты сможешь снимать комнату или даже квартиру. Лучше бы ты остался в Ливане, потому что так ты убьешь еще и родителей». Юваль стал искать квартиру, но его опередил отец. Как-то вечером он принес ключ и сказал, что — в качестве меньшего зла — Юваль может пока «там» пожить, но должен запомнить, что это не подарок, поскольку эта квартира — собственность всей семьи.

«Там» означало квартиру его бабушки на западном склоне горы Кармель, над морем, с окнами прямо в голубое небо — а точнее, квартиру ее и деда. Но деда уже давно не было в живых, а бабушку родители и сестра отца перевезли в дом престарелых. Юваль иногда приходил к ней, с болью наблюдая, как на новом месте ее сознание стало быстро и необратимо затемняться. Квартиру поначалу собирались сдать, но потом испугались, что случайные жильцы ее разрушат. Знакомых же, которые хотели бы арендовать большую семейную квартиру, не находилось, и она стояла пустой. Юваль взял ключ, поблагодарил отца и переехал. Он снял чехлы с мебели и рояля, поднял жалюзи, открыл окна и даже вытер пыль на книжных полках. Комнату наполнило светом, и у него тоже посветлело на душе. На стенах висели картины, какие-то старые дагерротипы и фотографии. Он помнил, как бабушка рассказывала ему про изображенных на них людей: их семья еще во Франкфурте перед самой войной, давние европейские города с мощеными мостовыми, дядя ее матери по имени то ли Франц, то ли Генрих с непроизносимой фамилией, бывший одним из основателей Техниона, странный и далекий Израиль пятидесятых, она сама вместе с дедом на берегу Киннерета, отец в военной форме, свадьба тетки, несколько пейзажей. Здесь, в Кармелии, было тихо, море сливалось с небом, а город раскинулся где-то за спиной огромным полукругом. Ему стало легче, и только ночи оставались для него удушающими, непереносимыми, а часто и наполненными ужасом. В кошмарах ему снились страшные горы Ливана и равнодушные маски окружающих людей. Юваль казался себе человеком с содранной кожей. В погоне же за минутами своего мимолетного утреннего освобождения он постепенно все больше увеличивал дозу снотворного, но и этого увеличения хватало ненадолго.