Петроград - Никита Божин

На лестнице в последние месяцы темно и сыро, как и во всем городе. Парадная лестница несколько утратила свой торжественный, приветственный вид. Померкшие краски, загрязнившийся белый цвет, не вызывающая более восторга лепнина, заскрипевшая поцарапанная дверь, и даже неизменные искусные кованые балясины не спасали дом от всепроникающего ощущения уныния и тоски, охватившей все вокруг. Грязными и засаленными сделались ручки поручней, чуть не под каждой ступенькой сбивалась грязь да пыль, и запах держался все более противный. И вот ведь дело, казалось бы, люди все живут приличные, даже аккуратные с виду, чистые и опрятные, а в общих помещениях все грязнее.

Поднявшись на свой этаж, Алексей Сергеевич с неудовольствием отряхивал рукава и отплевывался от пыли, что залетела в рот и нос, хотя в поведении своем он несколько переусердствовал, ведь не такие уж и грязные улицы сегодня. И все же он настойчиво ругался, выражая откровенное недовольство по надоевшему поводу, чем привлек внимание любопытного и вполне себе хорошо слышащего пожилого владельца доходного дома Ивана Михайловича Ольхина. В силу обстоятельств Иван Михайлович сам же в этом доме и проживал, не имея другой недвижимости, он держал для себя и жены две комнаты, гостиную, столовую и кабинет на одном и том же этаже, где проживал и Нечаев. Хозяин дома обыкновенно вышел в коридор, одетый в свой вечный жилет и плотный пиджак. Поверх этих одеяний он иногда накидывал еще вязаный халат, но было не так и холодно, потому он показался в привычном наряде. Сам Ольхин невысокого роста, крепок и для своих лет в хорошем уме, хотя любопытство к чужим жизням уже постепенно нарастало в нем все сильнее и сильнее, но для него развивающийся порок оставался незаметен. Этот незначительный возрастной нюанс не делал его хуже, ведь в целом Иван Михайлович сохранил рассудок, покладистость и в основательность в хозяйских делах, особенно тех немногих, что не попадали под ведомство жены. Свой внешний вид он не позволял запускать, регулярно ровняя короткую светлую бороду и несколько длинные редкие волосы в цирюльне неподалеку. Одежду носил хоть одну и ту же, да все же чистую, и сам уважал чистоту да порядок в своих жилых помещениях. Можно дополнить, что человек безмерно ценил статичность, и даже предметы в его комнатах редко меняли местоположение, а если и бывала надобность, то только в случае крайней необходимости, и то на время.

– Опять тяжко вам от пыли, Алексей Сергеевич? – любезно осведомился Ольхин у своего нанимателя. Этот опрос он задавал часто и всегда как в первый раз.

– Мучаюсь, – кивнул тот, прекратив, наконец, отряхиваться. – И когда это кончится?

– Надо думать, не скоро, Алексей Сергеевич, больно уж затянулось все. В марте, помните, вы мне говорили, что вскоре все образумится? Но лучше ничего не стало.

– Откровенно говоря, я сам не верил в то, что говорил, – на выдохе ответил Нечаев.

– «Известия» пишут, – вернулся к теме загрязнения улиц Иван Михайлович. – Не сегодня-завтра эпидемия может вспыхнуть. Улицы в грязи и мусоре, никогда такого не видывали, чтобы полгода этакая страсть. Как раз летом да осенью самая опасность. «Петроградский листок» то же самое утверждает. А у вас, что на этот счет говорят?

– У нас? Да ничего уже не говорят, все и так очевидно. Завтра как вспыхнет новая чума, так и вымрет город, как в XIV веке будет.

– Спаси Господи! – медленно перекрестился хозяин дома.

– На милость божью и надеемся, Иван Михайлович, на милость, – махнув рукой сказал Нечаев, да не нашел больше слов.

На том они одновременно замолчали, слегка раскланялись и разошлись каждый в свою сторону. Что уж в сотый раз обсуждать одни и те же вопросы? Который день и который час они виделись и по десятку раз поминали одни и те же невзгоды. И если Ольхин вполне себе готов обсуждать проблемы целыми днями, то Алексею Сергеевичу немного надоедало, особенно в дни тяжкой умственной работы, и он деликатно уходил от беседы, чтобы старик ничего не заметил и не огорчился, ведь нынче для него и без того почти не оставалось радостей, кроме как поговорить, а с женой он бесед не любил. Иван Михайлович, в свою очередь, очень радовался такому нанимателю, как Нечаев. В этом человеке он видел отголоски того времени, о котором он теперь с грустью вспоминал, и полагал, что Нечаев тоже очень тоскует по другим временам, когда сам город и все вокруг было другим. Он же представлялся для Ольхина человеком с улицы, кто мог принести новости не в виде сплетен, а достоверно, как сотрудник газеты, и через него можно проверить актуальность других газет, что поднимало иногда поводы для дискуссий. Лишь издания, настроенные на крайнюю агитацию в сторону правительства или противостоящих Советов и партий, условились не обсуждать. Сам Иван Михайлович давно уже на улицу предпочитал не выходить. Он лишь посещал цирюльника, что держал помещение поблизости, да иногда выходил по мелким делам, но все больше последние месяцы проводил дома, и так ему казалось спокойнее.

Алексей Сергеевич уселся в единственное кресло в своей комнате. Расположившись дольно удобно, он уставился глазами в угол комнаты, где стояли два стула, один из которых особенно сильно покрылся пылью, видимо, совсем не пригождаясь одинокому человеку. Так и сидел он, глядя в одну сторону, да понемногу дремал. С недавних пор он предпочитал без повода не бывать на улице, не получая прежнего морального и физического удовольствия от прогулок, что составляли его юность, студенчество и даже взрослый возраст, когда для многих прогулки как таковые выпадают, остаются только пути. Прежде ведь, находится пешком, выветрится, рассматривая город, любуясь им, а как устанет, что аж сил нет, засядет в каком-нибудь месте, выпьет и расслабится. Поразмыслить любил да потолковать. Почитать да покритиковать. И так к ночи домой и придет уставший, но удовлетворенный. Но вот случившееся в феврале очень подорвало его частное бытие. Он не думал, даже и не пытался принять судьбу всего прочего города, без особого труда понимая, что судьба у многих теперь очень похожа. И хоть и стыдно теперь признать даже для себя, но в юности он тоже имел грех и увлекался нигилизмом, резкими революционными идеями и даже состоял одновременно в паре неофициальных обществ, которые как формировались, так и исчезали. Одна беда, никогда он не мог дать себе ответа, против чего бунтует, за что желает бороться. Свержение власти, внесение справедливости, помощь угнетенным, все это звучало прекрасно, даже благородно, но по сути, осталось лишено фактической, действенной части. Нечаев никак не мог проследить преобразования в стране с 1861 года, не правильно трактовал, а то и вовсе не понимал цели и задачи интеллигенции как прошлой, так и своих современников. Борьба с существующей экономической и нераздельно с ней социальной системами никак цельно в нем не укладывалась, и он восстал, да сам не мог ясно выразить, против чего именно. Все это веселье, весь романтизм очень скоро угасли в нем, почти так же внезапно, как и зародились. А ведь много его товарищей и знакомых, кто слишком яро или правильно все воспринимал, теперь либо сложили голову, либо сгинули, да так и таятся. А кто-то из такой затейливой и своенравной интеллигенции сформировал основу, что, так или иначе имели влияние на массы и могли прослыть революционерами или убежденными в этом людьми. Исключительно в теории, в годы своей юности, Нечаев неплохо был знаком с революционными идеями и анархизмом. Дух бунтарства трепетал в нем, а сам бунтующий человек вызывал в сознании восторг и ощущение истинности выбранного пути. Само чувство борьбы и стремление бороться представляло цельную истинность даже не пути революционера, но самого человека. Только в непрерывном усилии виделся путь и достижение хоть бы самой незначительной цели. Ему доводилось читать иностранных мыслителей, черпая идеи, и уважал он, среди прочего, соотечественника Бакунина, имея представления о его деятельности в 1848—1849 годах в Европе, и на его месте он иногда представлял себя как героя. Задумываясь не только о личностях, коих в удивительный XIX век родилось и взросло в Европе в таких количествах, что куда не оглянись – кругом гении, гении, гении, и вокруг неспокойный, меняющийся мир! Творцы и мыслители, что влияли на саму историю, росли на трудах и мыслях таких гениев веков прежних. Слово, мысль, как важнейшие инструменты, что через века сохраняли и развивали знания, общими усилиями создали настоящее. Эти истории вызывали возбуждение и жажду ни то крови, ни то разрушения, но ничего осмысленного, по временам выбиваясь в неопределенную жажду творить, хоть бы и стихи, а хоть историю. Когда ты юн, то ничего не понимаешь о мире и политике, как много не изучаешь, но всегда готов стоять против мира и политики. Восстанческие мысли зрели и бродили не только в нем или его окружении. Этот процесс в русском обществе оказался, разумеется, неизбежным, хотя бы под влиянием внешнего мира, где революционные темы являлись не просто словами, но вполне воплощались. И они проникали к нам, минуя старые, довольные поколения небедных людей и горожан, а уж тем более далекую от народа власть, попадая только в умы уже их детей, точно отражаясь от угнетенных масс, эти идеи множились и больше никогда не исчезали. Увлечение становилось идеологией, которой проникались. Таких, как Нечаев, рождалось много. И как тогда их всех не казнили…