Большой серафим - Адольфо Биой Касарес

Девушка говорила ему прямо в затылок, от этого на спине у Альвареса бегали мурашки, так, во всяком случае, он полагал. Он кое-как протиснулся мимо умывальника и выглянул в окно. Увидел цветник, тропку, выложенную белым гравием, просеку в рощице по ту сторону поля. Вдали различил кучку людей и почти прозрачный дымок.

– Земля принадлежит хозяйке, – продолжала служаночка. – Она велела работникам копать, посмотреть, что там внутри.

– В недрах земли, – пробормотал Альварес.

– Что?

– Да так, ничего.

Он взглянул ей в лицо. Своей коротенькой ручкой немочка грациозно поправила прядь, упавшую на глаза, склонила набок щенячью мордочку, сладко-сладко улыбнулась и вышла. Альварес еще раз обвел комнату взглядом. В первый раз – с каких пор, и сам уже не помнил – он почувствовал себя счастливым. Причиной тому частично явилось мальчишеское тщеславие, присущее всем мужчинам, частично – сама комната, похожая на келью, на убежище, а еще – вид из окна на поле. Впрочем, неважно, отчего возникло это чувство удовольствия; важно, что по времени оно, это чувство, почти непосредственно предшествовало беспокойству и тревоге, что охватили его на пляже. Вообще-то человек, оправляющийся от болезни, из-за пустяков переходит от благоденствия к унынию; однако правда и то, что Альварес спустился к морю, полный радости.

Он пробыл на пляже не менее трех часов, сначала на солнце, потом в тени скал, потому что вспомнил историю о курортниках, неизменно красных, как лангусты: минутная неосторожность, чересчур тесное слияние со стихией – и вот ты вынужден ночью смазывать очищенным маслом ожоги второй степени, а затем погружаться в яркие фантазии бреда. Альварес не хотел, чтобы столь банальная неприятность загубила ему отдых.

Не желая также и портить отношения с хозяйкой, без четверти час он пустился с пляжа в обратный путь. Хоть обоняние его уже и привыкло, он все же почуял, что странный запах от моря усиливается.

Обедали они за бесконечно длинным столом. Альварес, старичок с прозрачной кожей – звали его Линч, и он преподавал в каком-то институте в Килмесе[7] – и хозяйка: она-то и объяснила, что и ее дочь, и прибывшая с ними дама, и другие постояльцы, все молодые, не вернутся в гостиницу до заката.

– Стало быть, вы преподаете в Килмесе? – переспросил Альварес у Линча. – Алгебру и геометрию?

– А вы – в Свободном институте? – переспросил Линч у Альвареса. – Историю?

Поговорили об учебных планах, о юном поколении и о том, каким бременем ложатся на душу преподавателя беспрерывные годы работы.

– Мне нравится преподавать, однако… – начал Альварес.

– Вам хотелось бы чего-нибудь другого. Мне тоже, – заключил Линч.

Такое согласие во взглядах поразило их.

Столовая была обширной залой, с металлической люстрой посередине потолка. С люстры свисали, оставшиеся, возможно, с Нового года, цветные гирлянды. Стол был задвинут в угол, чтобы оставить место для предполагаемых танцев. У стены выстроились бутылки; в открытую дверь виднелась кухня, столы, уставленные кастрюлями, у которых хлопотал крестьянин, одетый сейчас поваром. У противоположной стены высился рояль. Немочка подавала обед, в перерывах между блюдами усаживаясь за стойку; наконец внесла кувшин с водой, и хозяйка сказала:

– Мне сегодня белого вина, Хильда. А вам?

– Мне? – смешался Альварес, углубленный в себя. – Стакан воды и, чтобы составить компанию сеньоре, белого вина.

– А мне воды, только воды! – воскликнул старый Линч.

– Вода идет из горячих источников, – гордо возвестила хозяйка. – Сернистая, немного резковата – надо привыкнуть к ней, но мне нравится.

– Однако вы-то ее не пьете, – подметил старик.

– У меня большие планы, – продолжала хозяйка. – Только бы удалось привлечь иностранный капитал – и мы построим здесь санаторный комплекс, наш Виши,[8] наш Контресвиль,[9] наш Котре.[10]

– У сеньоры, – признал старик, – гостиничное дело давно в крови.

– Шибает прямо в нос, – заметил Альварес, отставляя стакан.

– Не сернистая она, а тухлая, – уточнил Линч между двумя глотками.

– Вы только послушайте его, – шутливо протянула хозяйка и гордо вскинула голову. А Альварес спросил:

– Сеньора, откуда это название?

– Какое название? – не поняла хозяйка.

– Название гостиницы.

– Английский буканьер – это некий Добсон, – разъяснила хозяйка, – в конце восемнадцатого века он приплыл на эти берега с сорокой по кличке Фантазия на плече. Потом влюбился в дочь касика…[11]

– И прощай сорока, – закончил Линч. – Рассказ ваш похож на моральную аллегорию или на эмблему из старинного кодекса.

– Вы только послушайте его, – повторила хозяйка. – Вы, господа, приехали в великий день. После обеда можете пойти посмотреть бега. Истинно римское зрелище. Скачки на морском берегу. Попозже вечером – прогулка: живописная дорога приведет вас к новым скважинам, к фонтанам, настоящим гейзерам; может быть – почему бы и нет? – эта сольфатара,[12] дымящаяся серная сопка, – будущий санаторий, достопримечательность для туристов. Вы увидите, как мои люди копают в трещинах, откуда исходит дым. Что мы там обнаружим? Подземный вулкан?

Альварес, робкий от природы, спросил:

– Если там, внизу, вулкан, благоразумно ли расширять трещины?

Ему даже не ответили. Альварес невольно подумал: всякий трус замкнут в своем одиночестве, как Робинзон на острове.

– Завтра – еще один великий день, – продолжала хозяйка. – Вернее, великий вечер. День рождения моей дочери Бланчеты: ей исполняется восемнадцать. Пир горой, радушный прием. Убедитесь сами: наш маленький курортный городок – рай до грехопадения. Все мы здесь, в Сан-Хорхе, – одна любящая семья, свободная от жуликов и проходимцев. Сколько раз повторять: нам не нужны здесь малолетние преступники, что бегут, как черт от ладана, от ножниц парикмахера! Вон отсюда, чучело огородное!

Встревоженные, смущенные таким внезапным переходом, оба постояльца оторвались от горячего риса с бараниной, сильно отдававшего серой. И тут же обернулись, потому что за спинами у них раздался мужской голос:

– Не кипятитесь, донья. Бланчета попросила, чтобы я взял ее с собой на пикник.

– Да что такое может просить у тебя Бланчета? Только появись рядом с моей дочерью, задушу собственными руками.

Взбесил хозяйку жуткого вида здоровенный парень, местами закутанный, местами слишком голый, где лохматый, а где безволосый, злокозненный, без сомнения, возможно, женоподобный; борода и волосы, одинаково длинные и густые, светлым ореолом обрамляли его круглое лицо. Из этой спутанной шерсти выглядывали маленькие глазки, то нагло прищуренные, то бегающие, то пристально-холодные. На нем была фуфайка, на нее наброшено полотенце, а из-под скудной набедренной повязки торчали ноги, гладкие и безволосые, словно у женщины, – но более всего бросались в глаза спутанные волосы и грязная одежда.

Привстав из-за стола, хозяйка осведомилась:

– Уйдешь ли ты сам, Терранова, или я выведу тебя за ухо?

Чудище удалилось, хозяйка опустилась на стул и закрыла лицо руками. К ней тотчас же подбежала заботливая служаночка со стаканом воды.

– Нет, Хильда, – отказалась хозяйка, успокоившись. – Сегодня я пью только белое вино.

Наконец обед закончился, и все разошлись по комнатам.

«Либо я так ослаб, либо воздух здесь сшибает с ног», – подумал Альварес, едва не заснув с зубочисткой во рту. Он улегся в постель и проспал какое-то время, пока тяжесть не опустилась ему на ноги. То была Хильда, присевшая на край кровати.

– Пришла вас проведать, – объяснила девушка.

– Ясно, – отозвался Альварес.

– Хотела узнать, не желаете ли чего.

– Спать.

– А вы только что спали?

– Да.

– Вот и хорошо. Завтра вечером день рождения Бланчеты.

– Знаю.

– Терранова не придет, иначе мадам Медор выгонит его поганой метлой.

– Кто такая мадам Медор?

– Хозяйка. А бедняжка Бланчета влюблена.

– В Терранову?

– Да, в Терранову, а он ее не любит. Ему нужны деньги. Это такой злыдень, такой бессовестный хулиган, не разлей вода с Мартином.

– А кто такой Мартин?

– Пианист. Мадам Медор Терранову на дух не выносит, а сообщника его пускает в дом, потому что тот здорово играет на рояле. А все ведь знают, что оба они – из мирмарской банды.

Снизу послышался крик хозяйки:

– Хильда! Хильда!

Девушка заторопилась:

– Ну, я пошла. Не дай Бог застукает меня здесь – обзовет сукой и другими скверными словами.

Немочка спустилась по скрипучей лестнице, а ей навстречу понеслись вопли мадам Медор, – та выговаривала служанке, но вскоре, заглушая прочие звуки, загремел марш всех святых, исполняемый на рояле.

Альварес встал, потому что спать ему больше не хотелось. Ему сделалось еще хуже, чем накануне. Хотя на пляже он и вел себя осторожно, голова болела так, будто он перегрелся на солнце. Захотел попить чего-нибудь, чтобы перебить вкус серы и утолить жажду, великую жажду. Вошел в столовую. Мартин барабанил марш всех святых на рояле, хозяйка, облокотившись о стол, занималась расчетами, а Хильда от прилавка бросала умильные взгляды.