Цунами. Дневник сиамского двойника - Глеб Шульпяков

Ближе к ночи перекочевали к артистам, где шла своя пьянка. Когда пожарный обходил здание, вернулись к стрельчатым окнам. А утром раздался звонок.

«Ты переделаешь сценарий в пьесу, – начал он без предисловий. – А я пристрою ее в театр. Как идея? Гонорар поровну».

Так умер мой сценарий и на свет появилась пьеса «Аморетто». Мои сны обрели голос. История о молодых людях, внезапно разбогатевших на фальшивом ликере; о свободе, которую им подарили, – и бесконечном тупике, в который она завела; о другом, который скрывался в них – и постепенно поглотил, слопал каждого.

Я считал, что внутри каждого из нас живет еще один человек. Незнакомый, собранный на другой фабрике – из историй, о существовании которых мы до времени даже не подозреваем. Чье лицо лишь изредка проступает сквозь наши черты и делает их неузнаваемыми. Героям из моей пьесы судьба дала возможность увидеть этого человека, испытать страх и трепет, глядя на отражение в зеркале. Именно об этом – о страхе и трепете перед собственным отражением – и была моя пьеса. Ее приняли к постановке в год, когда главный зачислил студентов, и я покорно отдал своему покровителю половину от гонорара, даже не догадываясь, какой подарок он приготовил мне на самом деле. Потому что, увидев актрису на главную роль, я обомлел. Я понял, что давно влюблен в эту женщину с рыжими глазами, которая сто лет назад сыграла в знаменитом детском фильме, а теперь выходила на сцену в театре. Когда я понял это, на душе у меня стало спокойно и весело, как бывает, если знаешь, чем все закончится, и можно потянуть время, ведь на сцене она произносила мои слова, а значит, все остальное принадлежало мне тоже.

Случилось так, что после одного из прогонов завлит затащил нас к себе, а потом куда-то исчез. Я обернулся – она стояла у стрельчатых окон и смотрела на улицу. Сцена повторяла финальный кадр из фильма, и все мысленное просто сделалось явным, причем в той же последовательности.

Кожаный диван отлипал от голого тела как пластырь. Она сделала глоток из рюмки и попросила зажигалку. Я усмехнулся, ведь этих слов не было в моей пьесе, и сигаретного дыма, который повис в сумерках, – тоже.

Свадьбу отмечали в служебном буфете. Когда нагрянул «дед», народ притих и заулыбался. Плотоядно приобняв невесту, он предложил за жениха. Все вокруг стали озабоченно озираться.

«Ну, в общем, за него», – подытожил он в пустоту.

Я понял, что меня в этом театральном собрании никто не замечает. Но разве это имело значение – теперь, когда девочка из фильма стала моей женой?

Ближе к ночи, когда все разошлись, мы вышли на сцену. Два часа назад здесь кипели страсти, играла музыка. Мы выходили на поклоны. А сейчас была тишина, сумерки, пахло пылью и перегретым металлом.

Она встала по центру, а я запустил круг. Пьяные и счастливые, мы сели спиной к спине, и театр медленно поплыл вокруг нас. Кирпичный задник с фанерным садом, подложа, авансцена. Подсвеченный дежурными лампами, зал напоминал гигантскую полость рта.

5

Спускаясь по трапу, я жадно втягивал сухой зимний воздух, который струился из невидимой туркменской пустыни. Транзитный накопитель напоминал спортивный зал: те же голые грязные стены, сетки на окнах. Крашеные скамьи, не хватает только разметки.

Я занял очередь в буфет, она отправилась искать место – но через минуту вернулась.

– Сиденья железные, – пожаловалась. – Холодно.

Буфетчица с песочным лицом нацедила коньяку, жена подняла рюмку и чокнулась с портретом вождя на этикетке. Та покачала головой и отодвинула бутылку.

– Первый раз в Таиланд? – сказал кто-то.

Несколько человек, как по команде, посмотрели в нашу сторону.

Это был мужчина лет тридцати или пятидесяти, без возраста. Он сидел справа и держал в руке рюмку синего цвета.

– Давно хотели… – Я вдруг понял, что рюмки в баре разноцветные. – Но…

Мы выпили, он шумно выдохнул.

– А я в шестой… – Он постучал по рюмке.

Песочная буфетчица снова наполнила. Мы разговорились. Он рассказал, что у них компания, они приезжают из разных городов, просто бронируют один и тот же отель, а потом встречают Новый год и отдыхают.

– Массаж, катера… – он размечтался. – Без жен, конечно. Но мне все равно, я холост.

Мы снова выпили, он принялся насвистывать что-то веселое и положил руку на плечо (мне почему-то часто кладут руку на плечо). Это была мелодия из фильма, того самого.

Я посетовал на дорожные неудобства и что завтра незнакомый город.

– И где жить – неизвестно.

– С жильем все просто, я посоветую. – Он вытер платком капли пота. – Не обращайте внимания, первый раз всегда так.

Поднял рюмку, улыбнулся.

– Когда знаешь, что впереди, все это, – обвел пухлой рукой зал ожидания, – не имеет значения.

– А что впереди?

Убрав платок, он пристально посмотрел в глаза.

– Рай, дорогой товарищ. – Его взгляд остановился. – Самый настоящий рай.

Мы обернулись, но место, где сидела моя жена, пустовало. Он кивнул, мы выпили. Я достал деньги, но он замычал, тыкая большим пальцем в грудь. Я пожал плечами. Те, кто узнавал ее, обычно платили за нас обоих.

Она стояла у витрины в дальнем конце зала и рассматривала туркменские ковры с ликами Отца народов.

– Хорошо пообщался? – зло спросила.

– Он поможет нам устроиться.

– Мы не дети!

Голос громко аукнулся в зале.

Я обнял ее за плечи и подтолкнул к выходу.

– Ты что, забыл, что я простужена? – Она не хотела.

Из дверей рванул свежий ночной воздух, но в тот же момент неизвестно откуда соткался человек в изумрудной форме.

– Нельзя! – Он обнажил в улыбке вставное золото.

– Она беременна. – Я вдруг ощутил прилив бешенства. – Нужен воздух, много воздуха! Ты понял, ты? Тогда хорошо.

Солдат тупо заморгал узкими, как у ящерицы, глазами.

– Пять минут, – успокоил его я.

…По ночному полю медленно выруливал лайнер. Снова потянуло хлебом и камнем, и я моментально успокоился. Как долго этот запах спал во мне! Санаторий, песок и мелкая волна, пекарня прямо на пляже… Что-то из детства закрутилось в сознании, но дальше память показывать отказывалась.

– Глупая шутка, – помолчав, сказала она.

Имелась в виду беременность.

Я взял ее за руку.

– А ведь он твой ровесник, – шепнула она.

– И тоже хочет в рай.

Как всегда, она читала мои мысли.

6

На свадьбу ей прислали настенные часы – дедушкины, из Алма-Аты. Перед смертью он просил передать, когда «будет повод». Они решили, что свадьба сгодится, и выслали с проводниками. Часы прибыли в длинной коробке, где когда-то лежали югославские сапоги «на манной каше». В корпус положили яблоки и насыпали стружки, но стекло все равно разбилось. Однако даже в сломанном виде часы вызывали уважение – как покинутое гнездовье.

«Ты же любишь бессмысленные вещи».

Оказалось, сломанные часы не такая уж и бесполезная штука. Актерские посиделки, например, ни разу без них не обходились. То кто-нибудь с криком «Уже третий час!» вскакивал из-за стола, начинал собираться. А потом хлопал себя по ляжкам и с театральным облегчением падал в кресло. А вокруг ржали, как сумасшедшие, и посылали того за водкой. Или кто-нибудь начинал разглагольствовать на тему семьи и брака, что жизнь с другим человеком перестает меняться, останавливается.

«Как время на ваших часах, между прочим».

В детстве мою жену каждое лето отправляли в Алма-Ату. «На яблоки», как она говорила, и «прогреться». Родственники обретались в хрущевке на улице Абая – дед с бабушкой и тетка с сыном, ее двоюродным братом. К тому времени дед, бывший смотритель гимназий, полностью ослеп и жил по часам, их сиплому бою. Ровно в шесть утра он выходил на прогулку и тарахтел клюкой по штакетнику (во дворе его так и звали: «стукач»). Требовал, чтобы обед и ужин тоже подавали с боем. А если этого не происходило, колотил палкой по столу, разнося все, что на нем лежало. Наверное, так он пытался сохранить последнюю связь с реальностью, которая давно исчезла.

Когда в Алма-Ате случались толчки, жильцы выходили с вещами на улицу. Жена помнила, как звенели в серванте рюмки и как бабушка тащила вниз по лестнице перину. А дед во время землетрясения оставался дома и никакими уговорами не удавалось вытащить его на улицу. Ее это почему-то сильно интриговало. «Я думала, он перепрятывает сокровища». И однажды в общей суматохе она вернулась.

«Дом ходил ходуном, я страшно испугалась. Встала в дверной проем, как учила бабушка. А потом увидела деда. Он стоял у стены и держал, чтобы не упали, часы. Помню, я заплакала от страха и жалости – потому что руки у него тряслись от напряжения. А он обернулся, обвел незрячими глазами комнату и произнес только одно слово.

«Ничего, – сказал он в пустоту. – Ничего».

Своих бабушек и дедушек у меня не было. Отцовские родители умерли рано, даже вещиц от них не осталось, а мать ребенком потерялась в эвакуации и выросла в чужой семье за Уралом. Жизнь прожила, так и не узнав – кто она? откуда? Может быть, поэтому история с часами не давала мне покоя. Они оказались единственной вещью в жизни, сохранившей тепло конкретного человека, связавшей прошлое с настоящим, между которыми я беспомощно барахтался. И тогда я отнес их в мастерскую. Через неделю в гнезде появилась жизнь, застучал маятник. Так на голой стене появился дедовский скворечник. Ночью, когда движение под окнами замирало, стук часов наполнял нашу необжитую квартиру – как будто кто-то еще, свой, невидимо зажил в доме, и в нашей жизни, пустой и холодной, появился смысл.