Сад Финци-Контини - Джорджо Бассани

Писатель предупреждает нас, что мы совершим путешествие в мир теней, в царство смерти. Предчувствие трагического финала тяготеет над всеми страницами романа. И все же у нас не остается тягостного чувства. Мы погружаемся в мир молодости, влюбленности, дружбы, сочувствуем безнадежно влюбленному герою, мы так же, как и он, стремимся побывать в таинственном, не похожем на другие, доме Финци-Контини. Нам понятно глубокое чувство любви, объединяющее всех членов этой семьи — бабушку, дядей, родителей, детей. Каждый из нас наверняка испытывал нежную любовь, смешанную с досадой и нетерпением, подобную той, которую испытывает герой к своим родителям.

Собственно, в этом и заключается замысел писателя: глядя, как в зеркало, в чужие жизни и судьбы, человек размышляет о своей жизни, задумывается над тем, что значит жить. Сам Бассани и во многом его лирический герой нашли смысл жизни в творчестве: если нельзя изменить окружающую реальность, то можно создать для себя совершенно новый, собственный мир и жить в нем.

И. Соболева

Сад Финци-Контини

Посвящяется Миколь

Конечно, сердце всегда готово сказать, что будет, тому, кто к нему прислушивается. Но что знает сердце? Только то, что уже было, да и то не все.

ПРОЛОГ

Я давно уже хотел написать о Финци-Контини — о Миколь и Альберто, о профессоре Эрманно и синьоре Ольге — и обо всех остальных, кто жил или, как я, приходил в дом на проспекте Эрколе I д'Эсте в Ферраре незадолго до того как началась последняя война. Но только год назад, в одно воскресенье апреля 1957 года случилось нечто, послужившее побудительным мотивом, заставившее меня действительно сделать это.

Все произошло во время обычной воскресной прогулки. В компании друзей на двух автомобилях мы отправились сразу после обеда по дороге Аурелия без какой-то определенной цели. В нескольких километрах от Санта Маринелла наше внимание привлекли внезапно возникшие слева башни средневекового замка. Мы свернули на проселочную дорогу и в конце концов вышли прогуляться на безлюдный песчаный берег, который простирался у подножия замка. Правда, замок этот вблизи оказался совсем не таким средневековым, как мы ожидали, увидев с шоссе, против солнца, его темный силуэт на фоне ослепительной и безбрежной голубизны Тирренского моря. На нас обрушились порывы ветра, песок запорошил глаза. В замок нас не пустили, потому что у нас не было письменного разрешения от администрации Бог весть какого римского кредитного учреждения. В общем мы были крайне недовольны и раздражены тем, что по собственной воле уехали из Рима в такой день, который сейчас, на морском берегу, казался почти таким же суровым, как зимой.

Минут двадцать мы походили взад и вперед по пляжу. Единственным веселым человеком в нашей компании была девятилетняя девочка, дочь молодой пары, в машине которой я приехал. Возбужденная ветром, морем, сумасшедшими вихрями песка Джанна дала волю своей жизнерадостной и экспансивной натуре. Она сняла туфли и чулки, несмотря на то что мама пыталась ей это запретить. Она выбегала навстречу волнам, которые обрушивались на берег, и замочила ноги до колен. В общем она развлекалась вовсю, так что через несколько минут, когда мы вернулись к машинам, я увидел в ее живых черных глазах, сияющих на разгоряченном нежном личике, откровенное сожаление.

Вернувшись на Аурелию, мы через пять минут доехали до развилки Черветери. Поскольку было решено сразу возвращаться в Рим, я не сомневался, что мы поедем прямо. Но в этот момент наша машина притормозила, и отец Джанны высунул руку в окошко. Он подал знак другой машине, которая шла за нами метрах в тридцати, что собирается повернуть налево. Он передумал возвращаться в Рим.

И так мы оказались на неширокой асфальтированной дороге, которая ведет сначала к маленькому селению, почти сплошь состоящему из новых домов, потом серпантином карабкается на холмы и доходит до знаменитого этрусского некрополя. Никто ничего не спрашивал. Молчал и я.

За селением дорога шла немного в гору, и машина слегка замедлила ход. Мы проезжали совсем близко от монтероцци — зарослей, которыми покрыто все до Тарквинии и дальше; со стороны холмов их больше, чем у моря, они покрывают всю территорию Лация к северу от Рима, всю эту территорию, которая по сути не что иное, как огромное кладбище. Здесь трава зеленее, гуще, темнее, чем на участке между дорогой Аурелия и Тирренским морем: это признак того, что вечный сирокко, дующий с моря, по дороге сюда теряет свое соленое дыхание, а влага недалеких гор уже оказывает свое благотворное влияние на растительность.

— Куда мы едем? — спросила Джанна.

Муж и жена сидели на переднем сиденье, а девочка была между ними. Отец оторвал руку от руля и положил ее на темные кудри дочери.

— Мы едем посмотреть на гробницы, которым четыре или пять тысяч лет, — ответил он тоном человека, который рассказывает сказку и при этом безудержно перевирает цифры. — Этрусские гробницы.

— Как печально! — вздохнула Джанна, откидываясь на сиденье.

— Почему печально? Тебе ведь рассказывали в школе, кто такие этруски?

— В учебнике истории этруски в самом начале, вместе с египтянами и евреями. Но послушай, папа, как, по-твоему, кто древнее — этруски или евреи?

Папа рассмеялся.

— Спроси вот у этого господина! — сказал он, показывая на меня большим пальцем через плечо.

Джанна обернулась. Ее лицо наполовину закрывала спинка сиденья, она бросила на меня быстрый, недоверчивый и сердитый взгляд. Я думал, что она повторит вопрос. Но нет, она сразу отвернулась и стала смотреть прямо перед собой.

Впереди но дороге, нее еще идущей немного вверх, навстречу нам шли небольшие группы местных жителей, юношей и девушек. Это была обычная воскресная прогулка. Девушки шли, взявшись под руки, образовав целые цепочки, которые иногда доходили до середины дороги. Оказываясь рядом, мы видели, что они разглядывают нас через стекла смеющимися глазами, в которых любопытство смешивается со странной гордостью, с плохо скрываемым презрением.

— Папа, — снова спросила Джанна, почему древние могилы не такие печальные как те, которые поновее?

Компания, более многочисленная, чем другие, заняла почти всю проезжую часть. Молодежь пела и совсем не думала уступать нам дорогу, поэтому машина почти остановилась. Отец секунду помолчал.

— Понятно, — ответил он. — Те, кто умер недавно, нам ближе, поэтому мы любим их больше. Этруски, видишь ли, умерли слишком давно, — он снова как будто рассказывал сказку, — это как если бы они никогда не жили, как будто они всегда были мертвыми.

Снова молчание, на этот раз более длительное. Наконец (мы были уже совсем близко от площадки перед входом в некрополь, на которой стояли автомобили и старые кабриолеты) настал черед Джанны преподать нам урок.

— Ну вот, сейчас, когда ты так говоришь, — тихо сказала она, — я подумала, что этруски тоже жили, и я люблю их так же, как и всех остальных.

Осмотр некрополя, как я сейчас вспоминаю, и прошел под знаком необычайной нежности этих слов. Джанна, самая маленькая из нас, заставила нас кое-что понять, она, в определенном смысле, вела нас за руку.

Мы зашли внутрь центральной гробницы, гробницы знатной семьи Матута: это был низкий подземный зал, вмещавший десятка два погребальных лож, каждое из которых занимало собственную нишу, вырубленную в стенах из туфа и украшенную полихромной лепкой, изображавшей милые сердцу верные предметы-спутники повседневной жизни: мотыги, веревки, топоры, ножницы, лопаты, ножи, луки, стрелы и даже охотничьих собак и болотную дичь. И я, забыв свое обычное стремление к филологической точности и тщательности, пытался как можно ярче представить себе, что значили для этрусков Черветери, этрусков, живших уже после римского завоевания, постоянные посещения этого пригородного кладбища.

Я представлял себе, как они приходили, наверное, пешком из ближайшего селения: семьи, группы молодежи, вроде тех, которых мы встретили недавно на дороге, парочки влюбленных или друзья, а может, и в одиночку. Совсем, как в наши дни, когда в селениях итальянской провинции ограда кладбища — это цель ежедневной вечерней прогулки. Они бродили между гробницами конической формы, прочными и массивными, как бункеры, которыми немецкие солдаты усеяли Европу во время последней войны (мало-помалу обитые железом колеса повозок проложили две глубокие колеи в мощеной дороге, которая пересекает кладбище из конца в конец); гробницы эти, конечно, и внутренне напоминали жилища-крепости живых. Мир изменялся, да, в этом люди должны были признаться себе. Он уже не был таким, как когда-то, когда Этрурия со своей конфедерацией свободных аристократических городом государств владела почти всем италийским полуостровом. На сцену вышли новые цивилизации, более грубые и примитивные, но в то же время более сильные и воинственные. Но какое это имело значение!