Хозяйка Дара - Лиана Димитрошкина

– Твои мигрени прекратятся в день, когда ты повернешь свое сердце на любовь к отцу и деду. Тогда и у твоего брака появятся шансы. – Ольга глубоко, со всхлипом вздохнула. – Теперь иди. Рассказать о том, что здесь было, разрешаю не раньше двадцать первого дня.

– Спасибо, Хозяйка Дара.

– Благословенна будь.

Я закрыла дверь и подошла к окну. Дама скользнула в автомобиль, и через минуту красные огоньки уплыли вдаль.

Я сняла парик и наконец почесала голову.

– Да ты рехнулась, девка! – причитала наутро Агафья Даниловна. – Ты чего мне суешь-то, когда ж я столько отдам, деньги-то мои в сберкассе все арестованные!

– Когда отдашь, тогда и ладно.

– А если та богатейка придет деньги взад требовать?

– Не беспокойся. Вчера с ней разговаривала не Донара Зурабовна, а Хозяйка Дара. Сделает все как надобно, а тогда и результат будет. Вот ведь насмешка – когда я родителям в этом кабинете бесплатно советую сделать то-то и то-то, если один из семерых послушается, радуюсь. А ведь говорю одно и то же! Надо хоть табличку на дверь попросить. А то смотрят на замученную бабу в зашитых колготках, а должны видеть специалиста.

– Дак ты не уйдешь из школы-то?

– У меня есть библиотечный день, вот и буду по понедельникам Хозяйкой. А в остальные дни – по-прежнему школьным психологом…

Глава 2. Ребенок второго сорта

Я, высунув язык, рисовала серебряные буквы на плакате:

Хозяйка Дара

Корректор системных переплетений

Агафья Даниловна, возя утюгом по крашеной простыни, спросила меня:

– Слушай, Донара, а ты вроде раньше про карму писала?

– Корректор кармы – звучно, но неточно, – отложила я кисточку. – Карма – это в некоторых религиях влияние прошлых воплощений на будущие. То есть вроде как человек за свое поведение отдувается. А я работаю с системными переплетениями. С тем, что приходит из семьи. Потому что чаще всего люди платят за своих старших.

– Как в Библии, до седьмого колена?

– Ну до четвертого-то точно. А самое главное, что когда коррекция не происходит, часто судьбы повторяются из поколения в поколение. И уже не столь важно, что сделала прабабушка твоего прадедушки, потому что и в ближайшем поколении – у матери – может быть та же проблема. Особенно если в семье есть запретные темы, тайны, есть люди «исключенные», о которых не говорят. Или жертвы, которые не уважаются. Все члены системы имеют право на свое место в ней, и попытка кого-то исключить дорого обходится последующим поколениям.

– Донара, да откуда ты все это берешь-то?

– Ты же знаешь, мы с мужем в Германии служили. Там я и освоила метод системных семейных расстановок Берта Хеллингера. Такой необычный человек, весь светящийся. Раньше священником был: миссионером в Африке. У протестантов это можно: из священников «перейти на другую работу». Гениальный психотерапевт, двадцать лет людей лечит. Ни на что не похоже, но исключительно эффективно.

– И как ты на такое выучилась?

Я снова обмакнула кисть в краску:

– Как раз лет десять назад я тряслась в поезде на Германию и перебирала в голове свою жизнь. Мне было 23 года, я только что защитилась и ухитрилась завербоваться в воинскую часть. Простой фельдшерицей, но это все равно было здорово – за три года можно было накопить на квартиру. А самое главное, я была одна. За тысячи километров от родителей.

– А чего это?

– Моего отца посадили, когда мне был год. Мама снова вышла замуж и переехала в другой город. Теперь-то я понимаю: отчим мой был по-настоящему хороший человек, но воспитывали они меня как умели. Видно, по молодости известен им был только один способ: ремень в кулаке. Вторую, общую дочь, рожденную уже в зрелости, они ни разу пальцем не тронули, и это делало мое детство еще более горьким. И я была просто сгустком обид. Моя естественная любовь к десятилетней сестре была отравлена: я чувствовала себя ребенком второго сорта.

– А что, парня у тебя не было?

– Я делала что могла: блестяще училась, добывала кубки по шахматам, грамоты по комсомольской линии. На самом деле все это ничего не стоило. Я чувствовала себя никому не нужным ничтожеством. И, видимо, так светилась в моих глазах жажда привязанности, что от меня шарахались даже школьные изгои. В институте я уже просто держалась наособицу. Там я цель себе выбрала – пахала на красный диплом. Очень хотелось стать классным психологом. Понимать людей, иметь над ними власть, чтобы они больше никогда не могли мною пренебрегать!

– А папаша твой чего?

– Лет через 8 его выпустили. Сидел он за экономическое преступление, сейчас это называется кооператорством, а тогда было нетрудовым доходом. Он был запретной темой: вот у тебя есть новый папа, и нечего вспоминать преступника.

Утром моего восемнадцатого дня рождения мать с отчимом мне сказали: мы выполнили свой долг, вырастили тебя до 18 лет, теперь сойди с шеи, ищи квартиру. Легко сказать! На одну стипендию! И общагу бы мне никто не дал: прописка-то чижевская! Я-таки съехала на три метра в «деревяшке». Повезло: за жилье платила уколами да массажем. Мать навестила меня там лишь через год. Только сейчас понимаю: ей тоже было нелегко, она забеременела в третий раз и должна была думать о сохранении своего брака. А наличие в тесной «двушке» великовозрастной девицы от первого союза этому ничуть не способствовало.

А потом я вдруг получила по телеграфу перевод на 100 рублей. Сумасшедшие деньги, мне в месяц удавалось отложить не больше пятерки, и то лишь с помощью накопительной страховки! И без адреса отправителя. Я побоялась тратить – думаю, вдруг какая ошибка, мне потом их ни в жизнь не вернуть. Через пару недель пришла посылка – малиновое платье, четыре шоколадки, сапоги на два размера меньше моего, и страшно дефицитные колготки. Я совсем растерялась. Шоколад, впрочем, съела, не удержалась. А через несколько дней объявился отправитель – приехал мой отец. Маленький, круглый, шумный, до оторопи чужой. – Я бы поняла, если бы ты появился, будучи немощным, нуждающимся в уходе. Понятное дело, нужна поддержка, вот дочь и понадобилась. А зачем ты сейчас приехал? – искренне недоумевала я.

– Я не побирушка, – мягко ответил он. – Если бы мне нужна была помощь, я бы ни за что не пришел. Ты же моя дочь, и поэтому я нашел тебя.

Я, всю жизнь полагавшая себя обузой даже собственной матери, долго не могла принять такого ответа за чистую монету. Еще многие годы я искала подвох. Лет пять подряд я ездила к нему на лето, познакомилась с тамошними родственниками, у меня обнаружился единокровный брат двадцатью годами меня старше, талантливый и эксцентричный: я поняла, что выходка легендарного Пиросмани, что «продал картины и кров», чтоб бросить розы под ноги красотке, не выдумка поэта. Мой брат мог потратить месячную зарплату, чтоб свозить жену в Москву послушать Рихтера, а следующую отдать нищему соседу. Впрочем, прозаическая материя уплаты за квартиру доставалась супружнице.

Папа был по-своему заботлив, подарил мне сережки и шубку, брат осыпал меня поцелуями, а отцова сестра Цисана была так ко мне нежна, что я понемногу начала привыкать к мысли, что может быть, впрямь кому-то нужна просто так, забесплатно, действительно имею значение, взаправду что-то собой представляю.

А потом папа умер. Сгорел за месяц от рака. И тут оказалось, что я все-таки ребенок второго сорта. Не только для матери, но и для отца.

Как раз подоспевшую страховку в пятьсот рублей я истратила на могилу отца. А год спустя Цисана приехала в гости. «Я продала дом моего брата для его старшего сына, – сказала она. – Он в стесненных обстоятельствах, ему очень нужны деньги. А что не смогла продать, то отвезла ему, он в Москве снимает квартиру». «А почему так?» – спросила я. «Папа оставил записку своей рукой», – туманно намекнула родственница. «Он даже не вспомнил обо мне? Не написал про меня ни словечка? – не поверила я. – Ну тогда, может быть, можно будет выкупить у брата на память дедовы резные шахматы?» После чего тетушка, раздраженная такой моей настойчивостью, весь вечер объясняла, до чего они старинные и безумно дорогие. «Я не побирушка! Я расплачусь!» – но тетушка была непреклонна: это не для тебя.

– А чего она? Вроде не злая же была? – Агаша отставила утюг и села к столу, подперши ладошкой щеку.

– Сейчас я думаю, дело в том, что она очень любила брата. И злилась на мою маму за расторгнутый брак, за брата, покинутого в тюрьме. А переносила свою боль на меня.

Больше всего мне хотелось уснуть и не просыпаться. Через три дня я завербовалась в армию. Мне безумно повезло – отправили меня в Германию, пригодилась немецкая спецшкола. Но даже если бы послали на Чукотку, я бы неслась, роняя тапки. Лишь бы побыстрее да подальше. Чего ради даже потратилась на билет СВ: купейные были на неделю позже.

И вот уже даже Польша оставалась позади. Я угрюмо смотрела в окно, когда в купе вошел дядечка. Попутчик был лет пятидесяти, тощенький – аж светился. И такое у него было доброе лицо, что я, намеревавшаяся лишь попрактиковаться в языке со взаправдашним немцем, стала жертвой «поездной болезни». Это, знаешь, когда случайному попутчику за два часа выбалтываешь больше, чем родной матери за всю жизнь.