Дети пустоты - Сергей Волков

Он никогда не улыбается, не шутит. Тёха хочет уехать в Германию. Там, говорит он, все по закону. Там порядок. И это, говорит он, правильно.

Мы все хотим куда-нибудь уехать. Даже Бройлер утверждает, что здесь жить нельзя. Еще он уверен, что мы живем в аду. Но Бройлер — ненормальный. Нет никакого ада. Потому что в аду, нам в детдоме поп рассказывал, тепло и порядок, все черти подчиняются Сатане и каждый грешник получает по заслугам. А у нас разве так? У нас чем больше ты грешник, тем ты лучше живешь. Мы так думаем. Поэтому и хотим уехать туда, где все не так. Но для этого нужны деньги. И мы их зарабатываем.

Я везу Бройлера между рядами машин. Фары, стекла, дверцы, зеркала. Нужно быть осторожным, не дай боже заденешь, чиркнешь кого. За это отмудохать могут здорово. Неделю назад на Профсоюзке пацана из магомедовской бригады вот так убили — вылез мужик из «Лексуса» и врезал по спине монтировкой. Ребро в печень вогнал. Когда «скорая» приехала, пацан уже умер.

Бройлер вертит головой, выбирая, к кому подвалить. Из салонов до нас доносятся обрывки разговоров:

— Он мне звонит и сразу матом…

— Пеналя забить не может, козел…

— В этой стране порядка никогда не будет…

— Где-где — в пробке. Где-где — в Караганде!

— Клапана стучат, с-сука…

— Там вытачка вот такая вот и кармашки…

Посреди пробки стоит здоровенный пожарный «КамАЗ». Чего его сюда занесло? Пожарки, если торопятся, вообще по газонам и тротуарам едут. Этот тоже мигалками крутит, но не дергается, стоит — со всех сторон подперли.

Начинаем работать. Бройлер показывает мне, чтобы я остановился, и начинает прогонять свою телегу про Ницше водителю зеленого «Ровера». Тот лениво слушает, улыбается, кидает в умащенную на коленях Бройлера коробку пятидесятирублевую бумажку. Как говорится, с почином!

Откуда-то выскакивает Шуня — лицо белое, губа закушена.

— Че такое? — спрашиваю.

— Там черные, говорят: «Дэвочка, поехали с нами, айфон купим», — дрожащим голосом отвечает она. — Я боюсь…

— С нами ходи пока, — я киваю на Бройлера, что-то оживленно говорящего немолодой дамочке в «японке».

— Ладно, — улыбается Шуня.

Я тоже улыбаюсь. Нет, ну какая из нее путана, если она мужиков боится! Врушка рыжая…

Мы все дальше и дальше заползаем в пробку, постепенно приближаясь к «КамАЗу», окутанному облаком сизого выхлопа. Когда до него остается метра два, водила неожиданно врубает сирену. Шуня вздрагивает и жмется ко мне. Бройлер орет, пытаясь перекричать вой сирены:

— Поехали, где потише!

Ага, куда тут поедешь — машины стоят плотно, без движения. Я пропихиваю коляску между высоким бортом «КамАЗа» и блестящей бочиной фольксвагеновского микроавтобуса. Из выхлопной трубы пожарки по ногам бьет горячим. Шуня взвизгивает.

— Привыкай, — шепчу я себе под нос.

Хочется пить, да и перекурить бы не мешало — час уже работаем.

«КамАЗ», взревев двигателем, подается вперед. Я толкаю Бройлера в образовавшийся за его высокой квадратной кормой просвет, собираясь вывернуть в соседний ряд — может, там посвободнее. Вокруг начинают сигналить, пробка уже всех достала. «КамАЗ» пытается вырулить на встречку проталкивается, ворочается, огромный и неуклюжий.

Бройлер поворачивает ко мне толстое небритое лицо:

— Интереснейший случай — стая мосек заблокировала слона. Что остается элефанту? Топтать, давить, плющить обнаглевших шавок…

Договорить он не успевает — водитель «КамАЗа» резко сдает назад и впечатывает коляску Бройлера в борт «Фольксвагена». Я отскакиваю и с удивлением обнаруживаю, что у меня в руке остался резиновый набалдашник от левой ручки инвалидки. Отчаянно визжит Шуня. Газует «КамАЗ». В узкой щели между машинами я вижу лысый затылок Бройлера и над ним — дергающуюся розовую культю.

Прибегает Тёха, подходят Сапог, Губастый и Хорек. «КамАЗ» наконец отъезжает и глушит мотор. Водила из микроавтобуса звонит кому-то по сотовому.

У меня в голове все кругом идет и руки немеют. Как будто нет их совсем. Так всегда бывает, когда я покойников вижу.

Бройлер лежит на асфальте, зажатый сплющенной коляской. Он уже не дышит. Рядом на корточках сидит Шуня и плачет, закрывая лицо руками.

— Вставай, — говорит ей Тёха.

Он прав. Скоро здесь будут косари, а значит, нам надо уходить. Тёха называет косарями ментов, потому что они косят капусту.

— Я уеду! — тонко кричит Шуня, размазывая слезы по лицу. — Я уеду отсюда! Я не хочу здесь жить! Я не хочу…

— Куда? — тихо спрашивает Тёха. — Куда ты уедешь? Из пробки нельзя уехать…

Глава вторая

Ой, Сашенька!

Наша берлога — в подвале старого дома рядом с Курком, Курским вокзалом. Дверь в подвал завешена железной накладкой, в петле пробоя — здоровенный ржавый замок. Но если покрутить гайку, накладку можно снять, и дверь открывается. Это наш секрет, тайна.

Мы собираемся за столом, сделанным из листа толстой фанеры. Сидим, молчим и смотрим в угол, туда, где обычно стояла каталка Бройлера. Сейчас там пусто. На полке лежит несколько книжек и стоит кружка. Большая пивная кружка, из которой Бройлер любил пить чай. В кружке осталось немного чая. Бройлер любил заваривать крепкий чай, сыпал в него много сахара, а потом пил холодный.

«Где умирает надежда, там возникает пустота»[1], — часто повторял Бройлер.

Теперь пустота возникла там, где был он…

Губастый ерзает, старый диван скрипит и стонет под ним. Когда мы возвращались в берлогу, Тёха отправил Губастого к магазину — пошарить возле мусорки «на предмет пожрать». Губастый ничего не принес, но по дороге нарыл у остановки баллон «Очаковского». В баллоне оставалось с литр пива, и он тайком всосал все в однёху Тёха учуял пивной выхлоп и дал Губастому по шее. Теперь ему нужно в туалет, но Губастый — придурок, и он стесняется нарушить наше молчание.

— Не егози, — Тёха сурово смотрит на Губастого, потом обводит взглядом всех нас. — Че расселись? Жрать че будем?

Самый простой способ добыть еду — купить ее. Но для этого нужны деньги, а мы сегодня совсем пустые. Деньги можно заработать, можно украсть, можно «намолить» у ларьков на вокзальной площади. «Молить» долго, да и дают мало. Заработать в пробке нам сегодня не удалось. Остается одно — скачок.

— Хорек — на хозяйстве, остальные — вперед, — командует Тёха.

— И она? — кивает на Шуню Сапог.

— Все, — из темноты бурчит Тёха.

Он уже на лестнице. Губастый бежит за ним, высоко вскидывая худые ноги. Нас ждет вокзал — охранники, продавцы, пассажиры. И их барахло, затаренное по сумкам и чемоданам…

Выходим в переулок. Губастый отбегает на детскую площадку, отливает под грибком. На него орут какие-то тетки, но ему пох. В Губастом еще бродит пиво, и догнав нас, он начинает нести всякую муть про Бройлера — дескать, он был настоящий мудрец, ученый, изучавший жизнь и специально опустившийся на самое ее дно, как врачи в прошлом изучали оспу, прививая ее себе.

— Думаете, он профессором не мог бы быть? — бубнит Губастый. — Да на раз! Но профессора в университетах там всяких и академиях только чужие мысли лопатят. А Бройлер… Константин Иванович, он как Диоген, как Аполлоний Тианский, как Лука у Горького. Он был настоящий философ.

— Заткнись ты! — рычит Сапог.

Он видит, что Тёхе не нравится треп Губастого.

Губастый у нас самый умный. Теперь, когда не стало Бройлера, понятное дело. Он все время читает. Все подряд — книги, газеты, рекламу, даже бабские журналы, у которых скользкая бумага.

Мы познакомились с ним в детдоме. Его привезли вшивого, доходного — кожа да кости. Сам Губастый рассказывал, что жил с бабкой, а родители его были дипломатами и работали за границей. Работали-работали, а потом взяли и умерли. Или террористы их убили, не помню уже.

Бабка Губастого жила в Ебурге, в большой квартире, где было много книг. Как я понял, внука своего она любила и баловала, но однажды загремела в больницу и больше уже не вернулась. Губастый тогда учился в третьем классе. Он сидел дома и ждал бабушку. День сидел, два, неделю, месяц. Никому не открывал дверь, читал книжки, смотрел телевизор, ел варенье. Когда кончились все продукты, включая подсолнечное масло, Губастый позвонил в милицию по ноль два, чтобы узнать, где его бабка. Приехали менты, опечатали квартиру, а его увезли в детский дом.

Детский дом — это моя малая родина. Хотя какая там родина… Скорее как в анекдоте про двух червяков. Молодой спрашивает: «Папа, почему мир такой большой и прекрасный, а мы живем в вонючей навозной куче?» А старый ему отвечает: «Есть такое слово — родина, сынок».

Губастый появился у нас, когда меня и других пацанов моего возраста старшаки перевели из щеглов в гарсоны. Гарсонами у нас называли тех, кто гоняет щеглов и старшакам прислуживает. Переводят в гарсоны так: раскладывают на койке и бьют по спине цепочкой от питьевого бачка, чтобы дорожки красные на коже оставались.