Записки музыковеда 2 - Игорь Резников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В самом сочетании цифр — 1837, составляющих год смерти княгини Голицыной и самого Пушкина, совершенно непонятным образом соединились все те же загадочные цифры -
3, 7, 1.
Мистика, да и только.
Чайковский почти год не поддавался на уговоры брата Модеста, который уже писал либретто по "Пиковой даме" Пушкина для другого композитора, ученика Чайковского Николая Кленовского. В октябре 1887 года состоялся первый разговор Директора императорских театров Всеволожского с Чайковским, и композитор вновь наотрез отказался, отговариваясь тем, что в повести Пушкина мало драматического действия. Отношение Чайковского к этому сюжету изменилось в конце 1889 года. 19 января 1890 года во Флоренции Чайковский начал сочинять оперу, а в конце того же года состоялась ее мировая премьера в Мариинском театре.
Отдельные биографы склонны считать, что отказ Чайковского работать над этим заказом был связан с тем, что он просто испугался сюжета. По некоторым данным, он согласился сочинить оперу только при одном условии — если либретто будет значительно отличаться от оригинала. Но есть и другие, объективные основания, по которым композитор вносил такие активные правки во все драматургические составляющие произведения.
Среди известных имен есть фанаты каждого слова и звука оперной "Пиковой дамы", как, например, Александр Блок и Андрей Белый. Но гораздо больше тех, кто считает: если бы не гений Чайковского, с таким либретто опера бы никуда не годилась. "Либретто омерзительное!" (Мейерхольд)."… эти зловещие личности преступным образом уродуют пушкинский текст" (В. Набоков)
В защиту Модеста Ильича. Во-первых, на прозаический текст оперы в 19 веке не писались. Во-вторых, как говорил один из исследователей, «ни один либреттист не смог бы перевести эту прозу в стихи так, чтобы это понравилось Набокову». Да и задачи у оперного стиха специфические: слова должны хорошо звучать в пении, а не в чтении или декламации. Раньше (в 18 веке) этому даже специально учили.
И в-третьих, есть неписанные законы жанра: в романтической опере обязательно должна быть страстная любовь и все вытекающие из неё страсти, включая смертельные исходы. Да и светский анекдот совершенно не в духе Чайковского, который, к тому же, в отличие от Пушкина, не был страстным картежником.
И если композитора что-то и привлекло в сюжете «Пиковой дамы», то это одна из главных тем его творчества — борьба человека с судьбой, фатумом. Именно это и сближает две «Пиковых дамы».
А вот что их разделяет. Во-первых, в опере Чайковского нет и намека на готику. Скорее местами слушатели окунаются в стиль барокко. Ведь действие намеренно перенесено в екатерининскую эпоху: это позволяет услышать положенные на музыку стихи Державина, Батюшкова, Жуковского, фрагмент оперы французского композитора ХVIII века Гретри «Ричард Львиное Сердце», увидеть изящную пастораль «Искренность пастушки» и даже, в сцене бала, фигуру самой Екатерины.
Во-вторых у Чайковского Герман (таким стало его имя в отличие от фамилии Германн) искренне любит Лизу: он страстно признается в этом сначала Томскому, а затем ей самой. Но между ними непреодолимая стена: она богатая и знатная графинюшка (а не бедная воспитанница, как у Пушкина), к тому же невеста блестящего князя Елецкого. И он видит единственное средство завоевать ее: заполучить огромное богатство. А уж постепенно становится обуянным этой страстью безумцем.
Поэтому у Чайковского в предпоследней картине происходит то, чего совершенно нет у Пушкина: Лиза приходит в отчаяние от своих поруганных чувств и сознания, что возлюбленного уже не спасти от роковой страсти. Она кончает с собой, бросившись в Зимнюю канавку.
Разительно различается у двух художников и последняя сцена. Обстановка в доме Чекалинского, нарисованная Пушкиным, ничем не напоминает нарисованную Чайковским. У Чайковского игорный дом — настоящий вертеп. Воздух словно бы овеян густой паутиной табачного дыма и чада жженки. Могильным холодом несет от удалой «игрецкой» (в основу положен текст пушкинского эпиграфа к 1 главе) — с ее гиканьем, свистом, пусканием вприсядку — обрядовыми ритуалами на ведьминском шабаше во славу поиска богатства. «Пусть потонет наша младость в играх, картах и вине» — поет хор этих прожженных кутил, дуэлянтов и ожесточившихся картежников. Это пир висельников — для каждого из них эти часы угарного веселья могут оказаться последними. В незатейливой простоте песенки Томского явно слышатся двусмысленные, скоромные нотки, отвечающие вкусу тех, кто ее слушает. Разговор картежников мало напоминает человеческий язык: все эти «гну пароли», «ставлю на руте», «иду углом», «от транспорта на десять» — наречие посвященных, обменивающихся короткими, как приговор, репликами.
В это ведьминское пристанище и убегает Герман в погоне за призраком счастья. Его знаменитая предсмертная ария «Что наша жизнь — игра» переполнена цинизмом. Вот куда попал герой в конце оперы из поэтических грез ее начала! К тому же у Чайковского соперник Германа в игре — не хозяин дома, как у Пушкина, а его соперник и в жизни — князь Елецкий, который перед игрой даже произносит: «У нас с ним счеты». Елецкий, наносящий Герману роковое поражение, наряду с Графиней — еще одно персонифицированное воплощение фатума.
Пушкин описывает дальнейшую судьбу своих героев довольно бесстрастно. Германн после рокового проигрыша сошел с ума и помещен в дом для умалишенных. Лизавета Ивановна и вовсе счастливо выходит замуж. Чайковский же явно сострадает Герману, как он в предыдущей картине сострадал и Лизе. Опера завершается просветленной оркестровой темой. И пусть к ней не очень идут приделанные Направником и сохраняющиеся в некоторых постановках и поныне слова умирающего Германа «Ах, как я люблю тебя, мой ангел», все равно эта тема звучит как некий катарсис.
«Пиковая дама» — одно из высших творческих достижений Чайковского. У оперы счастливая судьба. Она избежала трагедии «Кармен» или «Травиаты» — ее автор не знал горечи провала. Но ее подстерегало другое искушение — широкая, стремительная популярность. В результате тысяч представлений возникал некий стандарт, берущий в плен шаблонов творческую мысль и избавляющий от желания каждый раз заново вникать в творческую мысль автора.
Особенно это относится к воплощению образа Графини. Возникают попытки соединить в ее образе черты потусторонней силы и реального человеческого характера. Этим объясняется укоренившаяся на сцене неестественная, механическая жесткость интонаций исполнительниц ее роли. По этой же причине будуар графини в 4-й картине больше напоминает змеиное логово, а приживалки превращаются в какую-то звероподобную свору злой колдуньи (у Пушкина после бала Графиню раздевают три
