Лермонтов - Алексей Галахов

Сходство между романтическою драмой Странный человек и отрывком из повести заключается как в характерах паевых действующих лиц, так и в одном внешнем обстоятельстве – в разрыве между родителями этих лиц: там и здесь Арбенин, рано лишенный ласк матери, остался на руках отца, сурового и холодного, не занимавшагося его воспитанием. Признавая всю силу впечатления, какое способно произвести подобное событие в семейной жизни, мы не можем однако ж объяснить им одним ни всех действий молодого Арбенина, ни всех сторон его характера. Попытки оправдать рационально те явления, которыми он так странно и большею частию так неприятно сталкивается с окружающими его людьми, будут необходимо искусственны. Может-быть, разбор других позднейших сочинений Лермонтова разъяснит дело; но драма Странный человек не допускает определительного разъяснения. Нельзя основаться на одном данном, особенно если оно юношеское произведение; нельзя тем более, что из драмы гадам, и то смутно, что такое Арбенин, но нисколько не видим, почему он именно таков и почему долженствовал быть таим. И от кого же, в самом деле, могли бы мы узнать об этом? От второстепенных лиц? Но их отзывы так непаределительны! Они говорят о фактах, а не о причинах: «ум язвительный и вместе глубокий, желания, не знающие какой преграды, и переменчивость склонностей»; «переходы от веселья в грусти и от грусти к веселью – вещь обыкновенная в Арбенине»; «он сам не знает, чего хочет». От самого героя? Но он также не откровенен. Его исповедь прорывается краткими и общими выходками; прямого, резко отличительного в ней нет. В одном из лирических стихотворений своих (которые Заруцкий читал Рябинову), Арбенин говорит, что «он проклят строгою судьбой»; помогая бедному мужику, он замечает, в разговоре с Белинским, что «несчастие мужиков ничего не значит в сравнении с несчастием многих других людей, которых преследует судьба». Везде судьба, как неведомая, враждебная какая-то сила, или природа, которая, наделив человека известными, неизменными наклонностями, играет также роль судьбы. Конечно, к этим двум предметам можно отнести все: они так сильны, что выдержат какие угодно тяжести, и так верховны, что приговор их не допускает аппелляции. Ими, как подставными силами, заменяется любое объяснение, которого не находим в жизненной самодеятельности разумного существа, в его семейном и общественном положении, во всем, отчего познается человек, и нем он оправдывается или осуждается.

Немного больше объяснительных данных и в драме: Маскарад, которая принадлежит тоже к числу начальных произведений Лермонтова. Большею частию дело держится на анатомия характера и не вступает в анализ отправлений, которыми обнаруживается жизненная деятельность. А между тем физиология была бы здесь нужна особенно герой драмы ведет процесс между собою и светом; зрителю или читателю необходимо выслушать истца в подробности, чтобы произнести свое решение, или пусть он сам, этот истец, примет на себя обязанность адвоката, от которой требуется не только изложения фактов, но и суждения о фактах. Арбенин в третий раз является здесь главным лицом, под именем Евгения Александровича. Можно допустить пожалуй, что это сын Александра Сергеевича, которого детство описано в отрывке, – и тогда он наследовал все существенные качества отца. Но вероятнее будет предположение, что это тот же Саша, из ребенка ставший мужем. Как в повести, Лермонтов задумывал рассказать историю Александра Сергеевича Арбенина, «которого судьба (опять судьба!), как нарочно, поставила пред непонятною женщиной»; как в драме человек, Владимир Павлович Арбенин сведен с девушкой, которая не была бы с ним счастлива и ему не доставила бы счастья: так в новой драме Маскарад изображена трагическая судьба Евгения Александровича Арбенина и жены его Нины. Кроме фамилии главного лица, есть и другое внешнее соприкосновение между обеими драмами Странный человек и Маскарад, обе они разделены на сцены и выходы, вместо обычного деления на явления. Но существенное дело не в наружном, а внутреннем сходстве, не в одноименности лиц, а в однородности их характеров, на что мы и обратим внимание, как на главный предмет нашей статьи.

Характеры же действительно однородны, с тем однако различием, что не одни уже наклонности природы властвуют над Арбениным, ной тяжкий, долгий опыт жизни, о котором узнаем из разговора его с женой.

………Я все видел,Все перечувствовал, все понял, все узнал;Любил я часто, чаще ненавидел,И более всего страдал.Сначала все хотел, потом все презирал я,То сам себя не понимал я,То мир меня не понимал.На жизни я своей узнал печать проклятья.И холодно закрыл объятьяДля чувств и счастья земли

Страдания, которым подвергалась грудь Арбенина, были так многочисленны и велики, что он сам удивляется, как мог он после того оставаться в живых. Если он вынес их. то этим обязан единственно могучим силам своего духа и тела. Юность его прошла в безумных и напрасных волнениях: странствиях, азартной игре, ветренности и трудах; коварство любви и дружбы, измена всех обольщений света были постигнуты им вполне. Он сделался молчалив, суров и угрюм. Сердце его погрузилось в спокойствие! из которого он желал бы выйти хотя искусственным волнением крови: его радуют случаи, наполняющие ум и кровь неожиданною тревогою. Душа его, мрачная и глубокая, подобна могиле: принятое ею однажды остается в ней навсегда. Наконец душа эта исполнена неимоверной гордости: ни перед кем, ни перед чем не преклонялась она, никому не завидовала, ни в ком не принимала участия; все ей чужды, и она всем чужая. Сила разочарования, апатии, равняется в ней только силе эгоизма. Холодно закрыв свои объятия для чувств и блаженства, Арбенин не хочет даже благодарности. Бурная природа его безжалостно сокрушает все попадающееся ей на пути, и с гордым презрением смотрит на развалины.

Однакож в этом человеке, все испытавшем и презирающем, от всего скучающем, смотрящем на жизнь как на бремя, таится еще огонь жизни. Черствая кора может спадать с его сердца, и тогда снова открывается глазам его прекрасный мир. Душа моя, говорит Арбенин, подобна застывшей лаве, твердой как камень, пока не растопится; но горе тому, кто встретится с её потоком! Ту же мысль, только облеченную в другие два сравнения, высказывает Измаиль-Бей: «чувства, страсти – темная поверхность моря, которую преждевременный холод покрывает ледяною корой до первой бури; они таятся глубоко в сердце, как лев в пещере, но сердце не избежит их власти», потому прибавим мы, что эта власть роковая. И взгляд на жизнь, которая довела обоих героев до безотрадного состояния, одинаков у того и другого. Жизнь, по мнению Арбенина, известная шарада, годная для детского упражнения, где первое – рожденье, второе – ряд забот и тайных мучений, последнее – смерть, а целое – обман. Жизнь, повторяет за ним Измаил-Бей, есть ряд взаимных измен; и радость и печаль её – ложный призрак; память о добре и зле равно ядовиты: зло льстить человеку, но более тревожит, а добро не в силах принести сердечную отраду; сердце, покорствуя страстям, оставляет нам одно только раскаяние.

Но это временное пробуждение для жизни пугает Арбенина. Он с ужасом отступает, почувствовав, что в мертвой душе его, когда он женился на Нине, опять возникла любовь, что он снова, как изломанный челнок, брошен в море. Неожиданное оживление, он это предвидит, не на радость ни яму, ни другим: пристань будет бурная в темных силах его духа. Новых и может-быть многих жертв потребует лукавое обольщение сердца, которое идет наперекор неизбежной судьбе героя.

Так гибельны следствия жизни Арбенина, так горек плод испытанных им страданий, и не один, а многие плоды.

Но в чем же заключались эти страдания, и какова именно была эта жизнь?.

К сожалению, и здесь вопрос не допускает положительного ответа. Мы ло прежнему остаемся в сомнении и темноте, которой не освещают ни сам Арбенин, ни действующие с ним лица. Несомненно лишь одно присутствие роковой силы, которая, подобно древней судьбе Греков, покорных ведет за собой, непокорных влечет. Последние подчиняются ей невольно, при всем могуществе гордого сопротивления. Они не склоняются перед ней духом; но торжество её над новыми Прометеями очевидно из того, что она приковывает их к скале страданий. Арбенин чувствует и сознает господство Фанатизма над своею жизнию. Он говорит:

На жизни я своей узнал печать проклятья.

Что значат слова эти, как не признание могущества, или внутри нас пребывающего, или вне нас лежащего, но в обоих случаях независимого? Существенным отличием Эврипидовых трагедий полагают то, чтооне низвели судьбу с неба в сердце человека, которого страсти есть тоже своего рода fatum. Не играют ли и здесь, в сердце героев Лермонтова, такой же Фаталистической роли обуревающие их страсти? Судьба виновата, соединив, в лице Нины, неопытность, невинность и непосредственное чувство, с таким лицом, как Арбенин, муж разочарования, апатии и горького знания. «Оковы одной судьбы связали нас навсегда», говорит он Нине, и конечно эти слова не могли утешить ни жену его, ни его самого. Другие слова Арбенина: