Калина красная - Василий Шукшин

-- Стихи надо любить, -- решительно закруглил Егор этот вялый разговор. -- Слушай, какие стихи бывают. -- И Егор начал читать -- с пропуском, правда, потому что под-забыл.

...в снежную выбель

Заметалась звенящая жуть.

Здравствуй, ты, моя черная гибель,

Я навстречу тебе выхожу!

Город, город! Ты в схватке жестокой

Окрестил нас как падаль и мразь.

Стынет поле в тоске...

какой-то... Тут подзабыл малость.

Телеграфными столбами давясь...

Тут опять забыл. Дальше:

Пусть для сердца тягуче колко,

Это песня звериных прав!..

...Так охотники травят волка,

Зажимая в тиски облав.

Зверь припал... и из пасмурных недр

Кто-то спустит сейчас курки...

Вдруг прыжок... и двуногого недруга

Раздирают на части клыки.

О, привет тебе, зверь мой любимый!

Ты недаром даешься ножу.

Как и ты -- я, отвсюду гонимый,

Средь железных врагов прохожу.

Как и ты -- я всегда наготове,

И хоть слышу победный рожок,

Но отпробует вражеской крови

Мой последний, смертельный прыжок.

И пускай я на рыхлую выбель

Упаду и зароюсь в снегу...

Все же песню отмщенья за гибель

Пропоют мне на том берегу.

Егор, сам оглушенный силой слов, некоторое время сидел, стиснув зубы, глядел вперед. И была в его взгляде, со-средоточенном, устремленном вдаль, решимость, точно и сам он бросил прямой вызов кому-то и не страшился ни тогда, ни теперь.

-- Как стихи? -- спросил Егор.

-- Хорошие стихи.

-- Хорошие. Как стакан спирту дернул, -- сказал Егор. -- А ты: не люблю стихи. Молодой еще, надо всем интересо-ваться. Останови-ка... я своих подружек встретил.

Шофер не понял, каких он подружек встретил, но оста-новился.

Егор вышел из машины... Вокруг был сплошной березо-вый лес. И такой это был чистый белый мир на черной еще земле, такое свечение!.. Егор прислонился к березке, огля-делся кругом.

-- Ну, ты глянь, что делается! -- сказал он с тихим вос-торгом. Повернулся к березке, погладил ее ладонью. -- Здорово! Ишь ты какая... Невеста какая. Жениха ждешь? Скоро уж, скоро. -- Егор быстро вернулся к машине. Все те-перь было понятно. Нужен выход какой-нибудь. И скорее. Немедленно.

-- Жми, малыш, на весь костыль. А то у меня сердце сей-час из груди выпрыгнет: надо что-то сделать. Ты спиртного с собой не возишь?

-- Откуда!

-- Ну, тогда рули. Сколько стоит твой музыкальный ящи-чек?

-- Двести.

-- Беру за триста. Он мне понравился.

В областном городе, на окраине, Егор велел остановить-ся, не доезжая того дома, где должны быть свои люди. Щедро расплатился с шофером, взял музыкальный ящичек и двора-ми, сложно, пошел "на хату".

"Малина" была в сборе.

Сидела приятная молодая женщина с гитарой. Сидел около телефона некий здоровый лоб, похожий на бульдога, упорно смотрел на телефон. Сидели четыре девицы с голыми ногами... Ходил по комнате рослый молодой парень, погля-дывал на телефон... Сидел в кресле Губошлеп с темными зу-бами, потягивал из фужера шампанское... Еще человек пять-шесть молодых парней сидели кто где -- курили или просто так.

Комната была драная, гадкая. Синенькие какие-то обои, захватанные и тоже дранью, совсем уж некстати напоминали цветом своим весеннее небо, и от этого вовсе нехорошо было в этом вонючем сокрытом мирке, тяжко. Про такие обитали-ща говорят, обижая зверей, -- логово.

Все сидели в каком-то странном оцепенении. Время от времени поглядывали на телефон. Напряжение чувствова-лось во всем. Только скуластенькая молодая женщина чуть перебирала струны и негромко, красиво пела, хрипловато, но очень душевно:

Калина красная,

Калина вызрела,

Я у залеточки

Характер вызнала.

Характер вызнала,

Характер -- ой какой,

Я не уважила,

А он пошел к другой...

А я...

Во входную дверь негромко постучали условным стуком. Все сидящие дернулись, как от вскрика.

-- Цыть! -- сказал Губошлеп. И весело посмотрел на всех. -- Нервы, -еще сказал Губошлеп. И взглядом послал одного открыть дверь.

Пошел рослый парень.

-- Цепочка, -- сказал Губошлеп. И сунул руку в карман. И ждал.

Рослый парень, не скидывая дверной цепочки, приот-крыл дверь... И поспешно скинул цепочку, оглянулся на всех...

Дверь закрылась.

И вдруг за дверью грянул марш. Егор пинком открыл ее и вошел под марш. На него зашикали и повскакали с мест.

Егор выключил магнитофон, удивленно огляделся.

К нему подходили, здоровались... Но старались не шуметь.

-- Привет, Горе. (Такова была кличка Егора -- Горе.)

-- Здорово.

-- Отпыхтел?

Егор подавал руку, но все не мог понять, что здесь такое. Много было знакомых, а были не просто знакомые -- была тут Люсьен (скуластенькая), был, наконец, Губошлеп -- их Егор рад был видеть. Но что они?

-- А чего вы такие все?

-- Ларек наши берут, -- пояснил один, здороваясь. -- Должны звонить... Ждем.

Очень обрадовалась Егору скуластенькая женщина. Она повисла у него на шее... И всего исцеловала. Глаза ее, чуть влажные, прямо сияли от неподдельной радости.

-- Горе ты мое!.. Я тебя сегодня во сне видела...

-- Ну-ну, -- говорил счастливый Егор. -- И что я во сне делал?

-- Обнимал меня. Крепко-крепко.

-- А ты ни с кем меня не спутала?

-- Горе!..

-- А ну, повернись-ка, сынку! -- сказал Губошлеп. -- Экий ты какой стал!

Егор подошел к Губошлепу, они сдержанно обнялись. Губошлеп так и не встал. Весело смотрел на Егора.

-- Я вспоминаю один весенний вечер... -- заговорил Гу-бошлеп. И все стихли. -- В воздухе было немножко сыро, на вокзале -- сотни людей. От чемоданов рябит в глазах. Все люди взволнованы -- все хотят уехать. И среди этих взволно-ванных, нервных сидел один... Сидел он на своем деревен-ском сундуке и думал горькую думу. К нему подошел некий изящный молодой человек и спросил: "Что пригорюнился, добрый молодец?" -- "Да вот... горе у меня! Один на земле остался, не знаю, куда деваться". Тогда молодой человек...

Зазвонил телефон. Всех опять как током дернуло.

-- Да? -- вроде как безразлично спросил парень, похо-жий на бульдога. И долго слушал. И кивал. -- Все сидим здесь. Я не отхожу от телефона. Все здесь, Горе пришел... Да. Только что. Ждем. Ждем. -- Похожий на бульдога положил трубку и повернулся ко всем. -- Начали.

Все пришли в нервное движение.

-- Шампанзе! -- велел Губошлеп.

Бутылки с шампанским пошли по рукам.

-- Что за ларек? -- спросил Егор Губошлепа.

-- Кусков на восемь, -- сказал тот. -- Твое здоровье!

Выпили.

-- Люсьен... Что-нибудь... снять напряжение, -- попро-сил Губошлеп. Он был худой, спокойный и чрезвычайно наг-лый, глаза очень наглые.

-- Я буду петь про любовь, -- сказала приятная Люсьен. И тряхнула крашеной головой, и с маху положила ладонь на струны. И все стихли.

Тары-бары-растабары,

Чары-чары...

Очи-ночь.

Кто не весел,

Кто в печали -

Уходите прочь!

Во лугах, под покровом ночи,

Счастье даром раздают!

Очи, очи...

Сердце хочет:

Поманите -- я пойду!

Тары-бары-растабары...

Опять зазвонил телефон. Вмиг повисла гробовая тишина.

-- Да? -- изо всех сил спокойно сказал Бульдог в труб-ку. -- Нет, вы ошиблись номером. Ничего, пожалуйста. Бы-вает, бывает. -- Бульдог положил трубку. -- В прачечную зво-нит, сука.

Все пришли в движение.

-- Шампанзе! -- опять велел Губошлеп. -- Горе, от кого поклоны принес?

-- Потом, -- сказал Егор. -- Дай я сперва нагляжусь на вас. Вот, вишь, тут молодые люди незнакомые... Ну-ка, я по-знакомлюсь.

Молодые люди по второму разу, с почтением подавали руки. Егор внимательно, с усмешкой заглядывал им в глаза. И кивал головой, и говорил: "Так, так".

-- Хочу плясать! -- заявила Люсьен. И трахнула фужер об пол.

-- Ша, Люсьен, -- сказал Губошлеп. -- Не заводись.

-- Иди ты к дьяволу! -- сказала подпившая Люсьен. -- Горе, наш коронный номер!

И Егор тоже с силой бросил свой фужер. И у него тоже заблестели глаза.

-- Ну-ка, молодые люди, дайте круг. Брысь!

-- Ша, Горе! -- повысил голос Губошлеп. -- Выбрали время!

-- Да мы же услышим звонок! -- заговорили со всех сто-рон Губошлепу. -Пусть сбацают.

-- Чего ты? Пусть выйдут!

-- Бульдя же сидит на телефоне.

Губошлеп вынул платочек и хоть запоздало, но важно, как Пугачев, махнул им.

Две гитары дернули "Барыню".

Пошла Люсьен... Ах, как она плясала! Она умела. Не раз-машисто, нет, а четко, легко, с большим тактом. Вроде вко-лачивала каблучками в гроб свою калеку-жизнь, а сама, как птица, била крыльями -- чтоб отлететь. Много она вкладывала в пляску. Она даже красивой вдруг сделалась, родной и милой...

Егор, когда Люсьен подступала к нему, начинал тоже и работал только ногами. Руки заложены за спину, ничего вро-де особенного, не прыгал козлом -- а тоже хорошо. Хорошо у них выходило. Таилось что-то за этой пляской -неизжитое, незабытое.

-- Вот какой минуты ждала моя многострадальная душа, -- сказал Егор вполне серьезно. Такой, верно, ждалась ему же-ланная воля.

-- Подожди, Егорушка, я еще не так успокою твою ду-шу, -- откликнулась Люсьен. -- Ах как я ее успокою! И сама успокоюсь.