Окончательная реальность - Вильгельм Зон

– Читали Обручева? – отвлек меня от созерцания вопрос Курчатова.

– Нет.

– Почитайте! «Плутония» – отличная книга. Динозавры, птеродактили и все такое.

– Спасибо, обязательно прочту.

– У меня есть прекрасный диафильм «Плутония». «Затерянный мир», конечно, тоже неплох, но «Плутония» все же лучше. Люблю, знаете ли, перед сном посмотреть хороший диафильм. Я внимательно слушал.

– Как назовете свою программу, молодой человек? Программа-то у вас получилась неплохая.

– Казобон, – ответил я, пошарив глазами по стенам и указав пальцем на гравюрный портрет Исаака Казобона, одного из основоположников классической филологии.

– Казобон, – повторил Курчатов. – Ну что же, Казобон так Казобон – хорошее название. Вот что, юноша, мы направим вас по обмену в Москву, в Западную Москву, разумеется. Будете работать в лаборатории Розенцвейга. А доучиваться на механико-математическом факультете Московского университета. Не возражаете? Я не то что не возражал. У меня рот открылся и только что слюни не текли.

– Вот и отлично. Я поговорю с Колмогоровым, беспокоить вас будут не очень. Отправляйтесь в большое плавание, так сказать, здесь вам, право слово, делать нечего.

– Игорь Васильевич, – я не мог скрыть восторг, – а чем я буду заниматься в лаборатории Розенцвейга? Курчатов внимательно посмотрел на меня.

– Серьезным проектом, дорогой мой, серьезнейшим проектом. Думаю, вы и сами понимаете, каким. А называется он… Давайте-ка придумаем вместе. Он почесал бороду.

– Ну, например, «Буратино»! Пусть называется «Буратино». Только никому не говорите. Я вспомнил, что подумал о Карабасе Барабасе сразу же, войдя в громадный кабинет. И уж, конечно, не из-за длинной бороды его хозяина, а из-за того, что действительно начинал понимать, над какими буратинами работает Курчатов.

Я стоял на углу узкой грязной улицы и сквозь красную арку ворот на противоположной стороне пытался разглядеть здание, в котором предстояло работать. Тут я увидел высокого, чуть пониже меня, патлатого господина, выходящего из-под арки. Оглядевшись, он крикнул через улицу:

– Вы Вильгельм? Идемте! Вам сюда! Я подошел.

– Вильгельм. Редкое имя в наших краях. Меня зовут Бондаренко, будем знакомы. Розенцвейг велел вас встретить. Мы прошли через черный двор и очутились перед черной дверью. Щелкнул черный замок, и дверь стала открываться под воздействием механического устройства.

– Нам наверх, – сказал Бондаренко, и мы вошли в мрачное здание.

– В лаборатории все на «ты», – он то ли предупреждал, то ли пытался снять охватившее меня беспокойство. – Знаешь, чем мы тут занимаемся?

– Я полагаю – искусственным интеллектом.

Бондаренко хмыкнул и повернул выключатель. Широкий, без окон коридор осветился тусклым электрическим светом.

– Интеллектом… Каббалой мы тут занимаемся, дружище. Вот так! Слышал об этом? Я промолчал.

– Ладно, давай дуй в сто девятую комнату, оформляйся, разговаривать потом будем.

Бондаренко поставил на стол здоровую бутылку чешского бренди.

– Сливовица, мы пьем ее из рюмок, как водку.

– Ну что же, а у нас водку пьют из коньячных бокалов, только залпом, как из рюмки.

– «У нас» – это где?

– Я из Готенбурга.

– Ага-а, – протянул Бондаренко, – тогда понятно. Бородатый прислал. Чем заниматься будешь?

– Учиться.

– Да ладно, учиться. Зайдешь пару раз на кафедру и всё. Раз тебя Бородатый прислал, значит, ты уже ученый. Какая специальность?

– Машинный перевод.

– Ой, как нехорошо, – Бондаренко разлил бренди по рюмкам. – Тяжелое направление, развивается дальтонизм.

– Что еще за дальтонизм? – Я выпил.

– Неспособность различать цвета.

– При чем тут?..

– Знаешь, что такое радуга?

– Цветной телевизор?

– Ну да, еще туристическое бюро, пансионат, издательство и завод лакокрасочных изделий. Я не об этом, дурень! Радуга – это видимая часть спектра. Как ты, я надеюсь, знаешь. – Бондаренко снова выпил. – Спектр – это весь диапазон электромагнитного излучения, а человек может видеть только радугу.

– Ну и что? Это же школьная программа, о чем вообще речь?

– А о том, что тонкие энергии, которыми в действительности управляется вселенная, тоже составляют спектр, и у него есть своя видимая часть, которую нужно уметь разглядеть. Это, дружище, уже не школьная программа. Если хочешь, расскажу.

– Почему бы и нет, рассказывай.

– «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан!» Понял? Красный, оранжевый, желтый, зеленый, синий, фиолетовый.

– Голубой забыл.

– Верно. Но начнем не с голубого, начнем с середины, с зеленого. Зеленый! Цвет всего живого, цвет гармонии и чистоты. Зеленые пытаются примирить и уравновесить оранжевых и синих. Но у них ничего не получается.

Синие находятся в правой, или внутренней, части спектра. Это политическая, экономическая, интеллектуальная и мистическая сила, которая делает ставку на материю. Эта сила обращена к земле. Если говорить об экономике, то это сырьевая экономика. Если наука, то наука о материи, в первую очередь ядерная физика, ну и, конечно, ядерное оружие. Политика? Политика консервативная, фундаментальная, разного рода почвенничество и традиционализм. О мистической составляющей позже.

Оранжевые, напротив, в левой, или внешней, части радуги. Они обращены вверх, к солнцу, в политике либеральны, в науке ориентируются на гуманитарные и информационные технологии. Пытаются, так сказать, извлечь энергию не из материи, а из интеллекта, из новых идей. Поэтому и в военной сфере делают ставку не на атомную бомбу, а на создание искусственного разума.

Оранжевая экономика инновационна, и хотя сейчас она еще отстает от синей, думаю, в конце века неминуемо вырвется вперед. На краях спектра – красные и фиолетовые. Это ультрадиапазон. Ультралевые красные вообще отрицали традиционное государство и хотели построить некий коммунизм, в котором конкретный человек отлучен от материи – вся материя обобществлена.

Сейчас красные в полной жопе. Проиграли войну и убраны с политической сцены, но это временно. Красная энергия существует и никуда не делась, не сегодня так завтра попрет с новой силой.

Ультраправые – фиолетовые. Некоторые дальтоники называют их бурыми, а некоторые коричневыми, но с научной точки зрения они, конечно, фиолетовые. Вся Европа нынче фиолетовая. Для фиолетовых, сам знаешь, что характерно. Корпоративный дух нации, ставка на силу, оголтелый патриотизм, монополизация экономики сросшимися с государством крупными корпорациями, полицейщина и единомыслие. В этом говне мы живем с тобой всю сознательную жизнь.

– Ну а про голубых-то будет? – Я выпил третью рюмку.

– Не торопись. Итак, мы имеем в левой части спектра две политические энергии, радикальную и умеренную, красную и оранжевую. То же в правой части – умеренные синие и радикальные фиолетовые. Вся мировая политика так или иначе связана с этими энергиями. Взгляни на Штаты: синие и оранжевые – основа политической системы и основа стабильности. Постоянно чередуются, не допуская к власти радикалов. Синие – республиканцы, оранжевые – демократы.

– Разве у демократов не красный цвет фирменный?

– Ты чего, дурак? Еще номер оттенка по каталогу цветов выясни! Какая разница, что им там дизайнер нарисовал, я тебе про суть говорю. Бондаренко взглянул на бутылку, налил и хлопнул четвертую.

– Итак, – продолжил он свою лекцию, – суть в том, что в центре зеленые. Сейчас они слабые, но, надеюсь, будут усиливаться. Лет через двадцать могут стать очень влиятельными. А куда деваться, надо как-то усмирять остальных, а то в этой гонке так засрали планету, скоро дышать нечем будет.

– Ну, давай про голубых уже!

– Хорошо. Про голубых, – Бондаренко снова потянулся к бутылке, – и про желтых. Это, так сказать, половые энергии. Желтых часто называют розовыми, но только для красоты. Разница между голубыми и желтыми приблизительно в следующем. Голубые – накачанные пидорасы, а желтые – утонченные и чувствительные. Голубые одеваются в кожу и неравнодушны к садомазохизму. Желтые делают красивые прически и любят современное искусство. Голубые хотят агрессивно подмять под себя все, что движется, а желтые – из любопытства пропустить через себя же максимум впечатлений. Цвета, естественно, могут смешиваться, создавая довольно причудливые картинки. Вот, собственно, и всё. Выпили по пятой. Честно говоря, меня удивила странная логичность «радуги Бондаренко». Вспомнив, с чего мы начинали, я спросил:

– А при чем дальтонизм?

– Ну как же, надо уметь различать цвета спектра. Сочетания встречаются очень разные. Чтобы разглядеть желто-фиолетовое и понять, когда фиолетовый станет совсем бурым от небольших примесей красного, нужно быть тонким колористом. Миром, дорогой Вильгельм, управляют великие живописцы. Только они, пристально изучая оттенки социальной блевотины, способны понять, что в действительности происходит с толпой.